Шаги в кустах, луч света. Элистэ съежилась от ужаса, потом набрала полную грудь воздуха и рванулась из укрытия.
Легкое чавканье сырой весенней земли под подошвами, удары гибких ветвей, по лицу и вскинутой руке. Метания вслепую. Металлическая трель свистка за спиной и громкие голоса словно пришпорили ее, заставив кинуться в тень под черными деревьями. Бежать стало труднее, она задыхалась, поврежденная Глориэлью нога плохо слушалась.
Голоса окружали ее – сколько их доносится со всех сторон? И давно ли она бежит? Кажется – целую вечность, но, может быть, этого мало? Она снова совершила ошибку, притаившись во мраке, и снова ее вспугнули оглушительные крики и свет. Она бросилась в другом направлении, где было темно, но через миг и тут замелькали фонари, рассекая своими лучами густой от влаги воздух. Метнувшись через прогалину, Элистэ угодила в объятия второго отряда народогвардейцев, выбежавших со стороны просеки.
Им не составило никакого труда задержать ее и скрутить. Она почти не сопротивлялась – в этом уже не было смысла.
– Кого повязали?
К ее лицу поднесли фонарь. Элистэ зажмурилась, отвернулась от яркого света, но кто-то – неизбежное свершилось! – произнес:
– Где-то я ее видел.
Где именно, поняли быстро.
Ее доставили на Средоточие Света; разбежавшиеся было народогвардейцы вновь собрались вокруг разоблаченной и беспомощной Глориэли. Элистэ подвели к белокурому молодому человеку. Тот, словно врач, подверг ее бесстрастному осмотру и равнодушно молвил:
– Вы Элистэ во Дерриваль. Это ваш преступный родственник Кинц во Дерриваль учинил нынче нападение на народных представителей?
Элистэ наградила его взглядом, каким, по ее мнению, могла бы наградить кого-то только Цераленн во Рувиньяк, – так смотрят на нечто неприятное, однако не заслуживающее особого внимания, скажем, на таракана или кучу лошадиных «яблок» на мостовой.
– Вы сообщите нам о местонахождении предателя Кинца во Дерриваля?
Элистэ и бровью не повела.
– Доставьте ее в «Гробницу», – распорядился депутат Пульп. – Пусть ею займется Бирс.
Дальнейших указаний не последовало, да они были и не нужны. Ее провели садами Авиллака до Кольца, где ждали закрытые кареты, затолкали в одну из них и увезли в ночь.
Элистэ оставалось только надеяться, что Флозина Валёр воспользовалась теми несколькими драгоценными минутами, которые она смогла подарить ей, завладев вниманием преследователей.
* * *
И Флозина не подвела.
Вернувшись домой поздно ночью, Дреф сын-Цино обнаружил у себя в спальне двух народогвардейцев. Один – дюжий черноволосый малый в мундире лейтенанта – ничком лежал на постели. Голова у него была перебинтована окровавленной тряпкой, а сам он, видимо, находился без сознания. Второй солдат, полный и какой-то непатриотически франтоватый, сидел в кресле у кровати.
В правой руке Дрефа словно из воздуха возник пистолет.
Франтоватый народогвардеец вздрогнул и удивленно воззрился на него, потом забормотал в том духе, что, дескать, «забыл» и «потерял осторожность». Он опустил голову, шепнул что-то нечленораздельное, и все переменилось. В своей постели Дреф обнаружил Кинца во Дерриваля, раненного и без сознания. В кресле же оказалась виноватого вида женщина с пухлыми пальцами, неопределенного возраста и весьма заурядной внешности.
Дреф убрал пистолет и спросил:
– Мастерица Валёр?
– Я… м-м-м… я… как бы лучше сказать… вы мастер Ренуа? Она наказала обратиться к мастеру Ренуа.
Дреф утвердительно кивнул и спросил:
– Что случилось?
По ходу ее рассказа лицо его покрывалось смертельной бледностью.
Многие опасались, что, узнав о бегстве сестры, Уисс Валёр окончательно спятит. На людях Защитник Республики не выказывал своих чувств. Если он и бесился, так за плотно закрытыми дверями кабинета, а Шеррину являл свой привычно бесстрастный лик. Однако же то, что он делал и как вел себя в последующие сутки, слишком явно отдавало безумием.
Исчезновение Флозины, несомненно, укрепило веру Защитника в существование некоего разветвленного заговора с целью его убийства. Это было доказано самым недвусмысленным образом: вооруженная гвардия стала охранять его круглые сутки. Из скромного домика на улице Нерисант он перебрался в роскошно обставленные неприступные покои на верхнем этаже «Гробницы», вековую резиденцию Главного смотрителя темницы; а с единственного оставшегося у него пленника-чародея, Хорла Валёра, тюремщики не спускали глаз. Старику запретили разгуливать по дому на улице Нерисант, получать и отправлять письма. Его перевели в «Гробницу» – разумеется, в теплую, светлую и хорошо обставленную камеру, но с решетками на окнах и засовами на двери, у которой несли караул двое вооруженных гвардейцев; ему было отказано во всяком общении с внешним миром.
Страхи Защитника не ограничились усилением охраны – они затронули всех и вся. Комитет Народного Благоденствия еще раньше подвергся чистке. Теперь пришла очередь Конституционного Конгресса. На другой день после исчезновения Флозины Валёр Народный Авангард обрушился на Старую Ратушу. На глазах у охваченных тошнотворным страхом депутатов человек двадцать, не меньше, из их числа изобличили, арестовали и грубо выволокли из зала заседаний. Народных избранников ужаснула не столько внезапность этой зловещей акции или даже ее вопиющая противозаконность, сколько выбор жертв, среди которых оказались многие, пользовавшиеся до тех пор симпатией и безоговорочным доверием Защитника. Кто бы мог подумать, что Рендурси, депутат от Жерюндии, один из первых проголосовавший за суд над монархом, последует по стопам Дунуласа? И в страшном сне никому не привиделось бы падение столь рьяных экспроприационистов, как Клессу, Данво или Женор. И уж подавно никто не мог и помыслить о том, что гвардейцы выведут из зала приближеннейшего из приближенных – депутата Пульпа. Сей юный политик, несомненно, был ошеломлен более всех прочих, однако не расстался со своей привычной невозмутимостью. Видимо, он считал, что арест племянницы Кинца во Дерриваля вкупе с захватом в садах Авиллака малой Чувствительницы, которую он лично преподнес Уиссу Валёру, полностью искупят бегство Флозины. Как выяснилось, он жестоко ошибся.
На сей раз судебного фарса не понадобилось. Поскольку сам Защитник Республики заверил своей подписью и печатью документ, изобличающий преступных депутатов, требовалось всего лишь установить личности – и приговор воспоследовал молниеносно. К трем часам пополудни все бывшие члены Конгресса, раздетые донага и со связанными руками, оказались на площади Равенства. Шерринцы были потрясены этой казнью, но обошлось без эксцессов. Судя по всему, жертвы не успели опомниться, – внезапное падение и смертный приговор их подкосили. Они приняли смерть покорно, как овцы. И только юный Пульп, как рассказывали очевидцы, до конца сохранивший невозмутимость и достоинство, поднимаясь на эшафот, произнес: «Революция, как безумное божество древних мифов, в конце концов пожирает собственных детей».
