– Ногу промочил, – честно ответил убийца.
– Ничего! Бывает и хуже! – усмехнулся, сверкнув белыми, несмотря на страсть к табаку, зубами сыщик. Передал повод коня мальчишке, который прибился к ним на переправе через безымянную реку.
По словам паренька, он был ни много ни мало графским сынком. Почему бы и нет? Несмотря на благородное происхождение, он с радостью выполнял любую работу. Что бы ни поручили ему Розарио или Мастер. Когда они встретились, Халльберн, или просто Халль, спешил на север вместе с отрядом наемников. Они преследовали некоего барона, убившего отца и мать Халльберна – ландграфа Медренского и его супругу. Узнав, что наемники намерены остановиться на переправе и сдерживать орды остроухих, прикрывая отход беженцев, наследник Медрена не раздумывал. Месть вела его по жизни и руководила всеми поступками. Месть подтолкнула его бросить спутников и напроситься в попутчики к двум сумрачным, неразговорчивым мужикам. Теперь он изо всех сил старался быть полезным: носил воду, собирал хворост, седлал коней… И на каждой ночевке Халль рассказывал, что чувствует – приближаются они или удаляются от таинственного барона Фальма, беспощадного котолака.[18] По всему выходило, что приближаются. Хорошо это или плохо, Мастер не знал, да и Розарио остерегался высказывать предположение. Но сыщик чувствовал… Наверное, так же опытный моряк ощущает приближение бури, а мечник предугадывает вражеский удар. Мастер чувствовал, что идут они верным путем. Дель Гуэлла не скроется ни в какой дыре. Рано или поздно возмездие осуществится.
– Понятно, малышу тоже нелегко. – Розарио проследил взглядом, как мальчишка заводит коней под разлапистую сосну, набрасывает поводья на обломанный сук. – Подобные забавы не для детей.
– Верно, – вздохнул Мастер. – Только лошадям еще хуже.
– Лошадям? – вскинул брови убийца. – Да что с ними сделается?
«Вот он, самый настоящий, прожженный горожанин», – подумал сыщик, но вслух сказал:
– Лошадям всегда хуже, чем людям. Посмотри, фра, как маклаки торчат…
– Я тоже не жирую, – не собирался сдаваться Розарио.
– Само собой. Но мы можем и рыбки в ручье наловить, а для них травы почти не осталось. Хвою же они грызть не будут. Не олени. Да еще копыта размокают – это не твоя подметка, фра, дратвой не зашьешь.
– Да? И что теперь делать будем?
– Да что тут сделаешь… – Мастер наконец отыскал бугорок под деревом, где хвоя выглядела более сухой, чем вокруг, бросил вьюк. – Пожалуй, бросать коней придется.
– Как?
– Да так. Дальше они нам только мешать будут. Прокорм им ищи, а там, глядишь, и болеть начнут.
– Это верно, – подумав, согласился Розарио. Он вспомнил, что последний раз кони плотно поели на разграбленном остроухими хуторе. Там почему-то осталась совсем целой копешка сена. Хорошего, душистого, с заливного луга. А вот зерна, как ни старались, отыскать не смогли. Или сгоревшие в бревенчатом срубе люди спрятали его чересчур уж надежно, или дроу увезли. Хотя зачем карликам зерно? Хлеб они не сеют, не жнут, не пекут. Даже в мирные годы на муку менялись весьма неохотно. Вот табак – другое дело. Или железные ножи.
– А кроме того… – продолжал Мастер, растягивая под деревом кожаный полог. От сырости не спасет, но за шиворот капать не будет. – Кроме того, без коней прятаться легче. Мы сейчас уже из людских краев выходим. Дальше нужно тише мыши красться…
Розарио поежился. Не слишком-то радостно пробираться по исконным землям остроухих. Известно, что дроу прирожденные охотники и следопыты. Спрятаться от них не просто. Остается лишь молиться Триединому и надеяться на удачу и опыт Мастера.
Аксамалианец махнул рукой и негромко окликнул Халля:
– Расседлывай коней, малыш. И уздечки снимай, и недоуздки. Все, лошадки, вольная вам вышла… – Он вздохнул и грустно улыбнулся Мастеру. – У меня во фляжке еще сохранилась пара глотков горлодера из Тин-Клейна. Так что мы, фра Иллам, отметим расставание с лошадьми, не так ли?
Мастер кивнул:
– А заодно выпьем за удачу. Она нам еще ой как понадобится…
А дождь шумел негромко и монотонно. Обычный осенний дождь, грозящий, того и гляди, перейти в мокрый снег. Что поделаешь, север.
Самым неприятным… Нет, неприятным – это слишком домашнее слово. Неприятным может быть привкус вареных ос в малиновом варенье. Омерзительным! Вот слово подходящее. Оно вызывает те чувства, что надо…
Самым омерзительным в плену для Кирсьена оказалась вынужденная нечистоплотность, а попросту грязь и вонь. Даже в солдатских лазаретах – не говоря уже о лечебницах для господ офицеров – за ранеными ухаживают: меняют повязки, перестилают постели, стирают белье. Остроухие не пытались сделать жизнь своих пленников приятной. Каждый вечер прихрамывающий, сморщенный дроу разматывал заскорузлые от крови тряпки, стягивающие ноги Кира, повязки, которыми были обмотаны резаные и колотые раны остальных пленников. Без всякой жалости. Отрывал «по живому», не заботясь – больно людям или нет. После мазал раны маслом, зачерпывая его грязным пальцем с черным обломанным ногтем из корявой миски, сделанной, скорее всего, из куска коры. Судя по запаху – можжевеловым маслом. Кир, наслушавшийся еще в детстве от отца жутких историй о том, как гниют неправильно леченные раны, с ужасом ждал, когда же у него под коленями зашевелятся черви. Но видно, при всей внешней неприглядности врачевания, снадобье способствовало заживлению. Но тот же дроу заматывал раны тряпками, не озаботившись хотя бы поболтать их в воде.
Измазанную в глине одежду пленных тоже никто не думал стирать. Да и сами они не могли это сделать из-за слабости от ран. Та же слабость не давала возможности отойти, как положено, по нужде. Это приносило Киру кроме телесных еще и нравственные мучения. Когда он смог не просто шевелиться, а уже более-менее ползать на карачках, то потребовал от охранников разрешения уползать на стоянке в кусты. Те долго спорили, коверкая слова человеческой речи, даже пригрозили снова перебить ему ноги. Но потом тот самый пожилой морщинистый дроу сказал что-то вроде того, что Золотому Вепрю угодны норовистые жертвы, а не обездвиженные калеки, и согласие было достигнуто.
Кстати, тьялец с гордостью осознал, что начал понимать некоторые слова из языка дроу. Самые простые и понятные, которые слышал от конвоиров каждый день.
Его товарищи по несчастью переносили лишения по-разному.
Каматиец Вензольо замкнулся и только стрелял глазами по сторонам, словно загнанный зверь. Хвала Триединому, хоть ныть перестал. Наверное, поджившие раны стали меньше беспокоить. Он пытался заискивать перед остроухими, улыбался в ответ на их короткие приказы, радостно кивал. Неизвестно, на какую выгоду он рассчитывал. Усиленную кормежку? Но им по-прежнему давали одинаковое количество еды каждому. Немного отваренного мяса – какая-то птица вроде рябчика или тетерева – и плошка воды на брата. Ежеутренне и ежевечерне. С голоду не умрешь, но и жирка не накопишь. А может быть, картавый студент думал, что его не станут приносить в жертву? Глупые надежды. У дроу просто отсутствовало такое чувство, как жалость к людям. Человек может пожалеть червя, расчувствоваться и не зарезать цыпленка к празднику, опустить самострел, наведенный на певчую птичку, но чтобы остроухий пожалел человека? Ерунда. Подобная выдумка не может прийти в голову даже выдумщикам, вроде составителей романов для скучающих дворянок. В общем, Вензольо в очередной раз показал себя трусом и глупцом, недостойным не то что уважения, а даже презрения. Никто же не станет презирать кошачье дерьмо, прилипшее к сапогу?
