– Мир и достаток пребудут с вами вовек! – заговорил Берестень, приблизившись к воротам.
– Мир и вам, соседи и родичи! – ответил Укреп. Вешничи отметили последнее слово. – Зачем вы пожаловали к нам с оружием пращура и вещей женщиной?
– Мы ищем пропажу, – ответил Берестень. – Одна из наших дочерей исчезла сегодня утром. Вещая женщина указала на ваше займище. Один из сыновей вашего рода увез ее.
– В нашем роду нет дочери вашего рода, – твердо ответил Укреп, и Вешничи недовольно, угрожающе загудели. – А если вы не имеете веры моим словам – не знаю, чем я заслужил это, – вы можете войти и осмотреть наши дома.
– Когда камень поплывет по Белезени, тогда я утрачу веру в твои слова, мудрый старец! – вежливо ответил Берестень. – Может быть, ты не знаешь, что наша дочь в твоем займище. Мы войдем и осмотрим сами. Священное оружие нашего предка откроет истину.
Укреп посторонился, ворота открылись. Все Боровики, от малых детей до стариков, собрались перед избами, с опасливым любопытством разглядывая пришельцев. Особенно много взглядов устремлялось к Елове – ведунья почти не покидала своего ельника и из других родов ее мало кто видел. Привлекала любопытство и рогатина Оборотнева Смерть – в каждом роду был свой оберег, но рогатина Вешника пользовалась особым уважением.
О чуроборском походе Оборотневой Смерти ходило в округе немало толков, и сейчас Боровики могли убедиться, что рогатина не утратила своей древней силы. Держа ее острием вперед, Елова обходила один двор за другим, что-то бормоча себе под нос, и рогатина, как живая, тянулась заглянуть во все закоулки, как будто нюхала черным острым наконечником следы, покачивалась отрицательно. Дети прятались в подолы матерей, когда рогатина приближалась к ним, – когда-то давно она, должно быть, вот так же искала среди детей и девушек подходящую жертву при постройке займища, чтобы духи срубленных деревьев не мстили жителям новых изб. Женщины шептали мольбы к своим чурам, мужчины хранили спокойствие. Один Укреп провожал Елову в ее обходе займища, и его посох с оленьим рогом в навершии охранял свой род от возможного сглаза чужого.
Наконец рогатина осмотрела последний дом и сама собой указала на ворота.
– Их нет здесь, – объявила Елова. – Но они здесь были.
Вешничи обернулись к Укрепу, и он наклонил голову.
– Ваше священное оружие сказало правду. Дочь вашего рода была здесь. Один из наших сыновей взял ее в жены, и она пошла за ним по доброму согласию. Наши предки и Две Матери-Оленихи свидетели моим словам. – Он приподнял свой посох навершием к небу, призывая Небесных Олених. – Но мы не можем принять в род девушку, не отпущенную ее родом, несущую недовольство Леса. Мы не приняли их. И они ушли. Наши предки были свидетелями, как наш род проводил их. Наш сын получил все добро, на какое имеет право. Мы принесли жертвы богам и предкам, прося их благословить начало нового рода. Больше они не наши и не ваши, судьба их в руках богов. И мы не хотим, чтобы дружба наша с родом Вешничей оказалась нарушенной.
Вешничи помолчали. Если Макошь назначила Спорину в жены Здоровцу, никто не вправе им мешать. Если род не хочет принять их, они имеют право основать свой. А будет ли с ними удача, сумеют ли они отстоять свое право на жизнь перед Лесом, пока подрастут их сыновья, станут работниками и воинами, – это в руках Всемогущей Пряхи Судьбы.
Едва лодки с мужчинами и Еловой скрылись за поворотом Белезени, Милава снова выбралась из дома. Ее тянуло скорее бежать в лес к Брезю, продолжить начатое дело. И даже лучше, что ведунья ушла – Милаве хотелось повидаться с братом без ее глаз.
Исчезновение Спорины заслонило в глазах родовичей все, даже несчастье Брезя. Но Милава была захвачена мыслями о брате и не думала даже о сестре. «Стать мне трехголовой лягушкой, если она не в Боровиках со Здоровцем своим ненаглядным!» – сказал Вострец, и Милава с ним согласилась. Ведь только этого Спорина и хотела. И теперь некому было помешать Милаве уйти в лес.
Быстрее и легче березового листа Милава скользнула за ворота, бросилась в огород и между гряд пробралась прямо к опушке. «Из избы не дверями, из двора не воротами, прямо в чисто поле! – вспоминались ей слова заговора. – А навстречу мне в чистом поле, в широком раздолье, семьдесят ветров буйных, семьдесят вихрей!» Березовый шум, зарождаясь где-то далеко в лесу, волнами накатывался на нее, ветер трепал рубаху, а Милаве было весело, словно и ее саму нес этот теплый, свежий ветер, и была она легкой и чистой, как сама роса. Без тревоги она оставила набитую, знакомую тропу и побежала прямо через чащу. Маленькая болотница, только этой весной вылупившаяся, выглянула из-под коряги, с любопытством проводила круглыми зелеными глазами живую девушку. Старуха-Лесовуха[45] протянула было корявую лапу, хотела схватить за рубаху и поиграть в загадки, но уловила глуховатым ухом суровый приказ не трогать. «Идет, идет!» – передавалось от одного дерева к другому.
Среди темных великанов ельника Милаве было отчаянно неуютно, холодно, даже березовые листочки в ее волосах свернулись, как будто сжались от страха. Больше прежнего Милаве не хотелось сюда идти. Здесь была самая сердцевина голодного Леса. Но здесь был ее брат, и у Милавы теперь была твердая надежда вырвать его из пасти.
Оглядев крыльцо, Милава осторожно ступила на серые, прогнившие доски, толкнула дверь и оставила ее открытой, чтобы внутрь проникал свет. Теперь можно было разглядеть, что вся избушка ведуньи тесна, как банька, стены ее сплошь увешаны пучками сухих трав, а углы уставлены горшками и кринками. Лавка в избушке была всего одна, и на ней лежал Брезь. Он по-прежнему спал.
В первый миг Милава огорчилась, потом обрадовалась, что наконец-то может хоть подойти к брату. Присев на край лавки, она ласково провела пальцами по его лбу. За прошедшие дни он изменился, как после тяжкой болезни: побледнел, похудел, светлые его волосы потускнели и слиплись, под глазами темнели круги, на щеках отросла неровная щетина. Прямо как у Говорка. Сердце Милавы переворачивалось от любви и жалости, она наклонилась и крепко прижалась губами к его влажному лбу. И тут Брезь пошевелился. Милава распрямилась. Ресницы его задрожали, он открыл глаза. Взгляд его был рассеянным, тусклым, тоже как у Говорка. Милава ахнула, и Брезь заморгал, сморщился, поднес руку ко лбу.
– Брате, милый! Это я, сестра твоя, Милава! – в тревоге звала она. – Ты меня хоть узнаешь? Это же я!
Брезь отнял руку ото лба, и взгляд его был уже осмысленным и узнающим, только очень усталым. Вглядевшись и узнав сестру, он вдруг вздохнул с облегчением и схватил ее прохладную руку, пахнущую травами, прижал к лицу. Другой рукой Милава гладила его по волосам, и с каждым мгновением ему делалось легче.
