Выслушав доклад ибн Хальдуна, Аммар пришел в ярость и велел истребить тех, кто еще оставался в живых из этой семьи предателей и изменников, без различия пола и возраста. По здравом размышлении, он отменил свой приказ в отношении детей, рожденных женщинами Мугисов от мужчин, купивших их и взявших для потомства.
В отношении же девки и ее родственников — чтоб им всем пить гнойную воду в джаханнаме [10]! — он долго не мог ни на что решиться. В конце концов, он отчаялся измыслить что-либо утолительное для своей жажды мести, и отказался от всех изысков: мужчин приказал попросту четвертовать, а девку подложить под возбужденного ишака и потом тоже четвертовать. Убивать девственницу считалось очень плохой приметой — не познавшая мужчины девушка могла обидеться на то, что ей не дали исполнить свое главное предназначение в жизни, и стать неупокоенным духом, а то и гулой. Но Аммар решил, что девка недостойна того, чтобы с ней перед смертью поступили по-человечески. Зато он долго корил себя за то, что не выяснил, были ли девственницы среди тех шести невольниц — а вероятнее всего, были, — и на всякий случай приказал запечатать сигилой Дауда могилы девушек на заброшенном Старом кладбище города.
Казнь была тайной. В деле Мугисов Аммар решил не советоваться с Тариком — слишком ясно он себе представил, как нерегиль скривится в брезгливой гримасе. «Не мучить, не калечить, не щадить», ага. «Не мучить», главное дело. И вправду чистоплюй.
Покончив с заговором предателей, Аммар решил довести до конца то самое дело, о котором не успел давеча переговорить с нерегилем.
Сначала он приказал неусыпно следить за домом Тарика. Это было просто: самийа поселился на отшибе, в одной из самых удаленных от разоренного города усадеб. И жил в здоровенном пустом доме один. Точнее, время от времени Аммар посылал туда слуг — обычно в наказание за проступки, потому что рабы смертельно боялись нерегиля, — принести еды, почистить коня, убрать в комнатах и в саду. Впрочем, в сад невольники довольно скоро перестали наведываться — у самийа объявился свой бостанджи. Говорили, что это старый садовник усадьбы, чудом уцелевший во время набега. Еще говорили, что старик повредился в уме, став свидетелем мученической гибели своей семьи и семей хозяев и других слуг, и потому присутствие нерегиля никак его не волновало. Ну а нерегиля, видимо, не волновало соседство со стариком. Так что седой бостанджи продолжал подрезать ветви, черпать воду из колодца, поливать деревья и цветы и копошиться среди розовых кустов — словно ничего и не произошло, и его внуки вот-вот вернутся из поездки на базар и покажут ему купленные родителями леденцы и новые чарыги.
Так вот, следить за Усадьбой Сумеречника было просто — знай себе лежи в оросительной канаве на соседнем поле и смотри в оба.
Сложнее было понять, что в ней происходит по ночам.
Потому что как только на долину падала вечерняя темень, в Усадьбе Сумеречника зажигались огни. Не только в главном доме, но и в саду, и во дворах, и в покинутых службах. Разноцветные — желтые, как от масляной лампы, голубоватые, как у светлячка. Пару раз наблюдали белое страшное пламя, подобное выходящему из ноздрей марида. Аммару колдовские света много раз показывали — и со стен Мерва, с которых открывался вид на всю долину, и с ближайших холмов. А еще Аммар своими ушами слышал в ночной тьме обезлюдевшей долины, превратившейся в одно большое кладбище — рядом с каждым домом там пришлось копать большую могилу, — так вот, Аммар своими ушами слышал, как в Сумеречном доме звенит женский и мужской смех, тренькает лютня — и кто-то перебирает струны любимого инструмента аль-самийа, арфы.
И вот арфа-то тревожила Аммара больше всего. Ото всех остальных слухов он отмахивался: Тарик, думалось ему, навряд ли сведет знакомство с неупокоенными духами. И не очень похоже на то, что нерегиль веселится в компании шайтанов — от шайтана, как известно, распространяется невыносимая серная вонь. А от Сумеречного дома в ночи таинственных гулянок ветер доносил лишь запахи цветов и влажной земли. Зато если Тарик, переступив через гордыню, без дозволения халифа свел знакомство со своими дальними родичами, и к нему в усадьбу наведываются гости из числа аль-самийа, — за это его нужно призвать к ответу. Аль-самийа никогда не ходили в друзьях ашшаритов, и хрупкий мир с ними то и дело сменялся временами взаимных набегов и пограничной вражды.
Так что когда соглядатаи не сумели прибавить ничего к тому, что Аммару было известно и без них, он приказал высечь нерадивых рабов, и, дождавшись очередной «ночи разноцветных фонариков», отправился в Сумеречную усадьбу самолично.
…Спешившись у высоких ворот темного тиса, Аммар заколотил в них дверным молотком. Двое дрожащих слуг за его спиной держали факелы, но пламя выхватывало лишь островки цветов в море непроглядной тьмы, затопившей долину. Огни военного лагеря остались далеко на севере, в городе пока так и не стали зажигать по ночам фонари — не для крыс же и гул это делать, людей-то все равно раз два и обчелся, целые кварталы до сих пор стояли пустые, с заколоченными дверями, хорошо, мертвецов прибрали, — а люди что? люди все равно дрожат по домам за закрытыми ставнями. Так что Мерв высился в устье долины мертвой черной громадой на фоне затянутого дымкой ночного неба, и только внешние стены подсвечивались кострами в лагере людей Бану Худ. На огромном ковре долины мигали огонечки в нескольких усадьбах, но присутствие в ней человека ночью казалось в особенности случайным, — словно природа с облегчением вздохнула, избавившись от назойливого ползанья человеческих букашек.
В островке факельного света обнаруживались лишь щебенка и песок дороги. Колыхались зонтики убогой пижмы, вился по высохшей земле мышиный горошек.
Аммар треснул по воротам еще раз и рявкнул:
— Тарик! Не пристало тебе держать своего повелителя на пороге!
В ответ за воротами зашаркали шаги, и калитка отворилась. Из нее высунулась лампа, а потом и седая голова сумасшедшего садовника. Окинув безразличным взглядом халифа и двоих рабов, старик развернулся и пошел прочь, шаркая по булыжнику двора своими опорками. Аммар заметил, что полосатый халат его аккуратно заштопан на спине — что ж, значит, старый хрен все еще может за собой ухаживать. А что, если его обиходили джиннии из числа Тариковых гостей? Впрочем, это было бы совершенным безумием — Аммар даже засмеялся.
Невольников смех господина довел до окончательной степени испуга. Дрожа, они переступили порог заколдованной усадьбы и упали на колени, закрыв головы ладонями.
