– Видит Бог, я сам не понимаю, что происходит. Но меня преследуют, а мне, веришь ли, теперь и идти-то больше не к кому, кроме тебя…
– За тобой гонятся? – недоверчиво переспросил стихоплёт: где-то в глубине глаз Тео поблёскивали тоскливые огоньки сумасшествия. – Кто? Зачем?
– Если б я это знал! Хотя… Понимаешь… У меня есть кое-какие подозрения, но, боюсь, ты мне не поверишь…
Патрик остановил его.
– Погоди. Чего ради мы будем стоять на ветру, когда можно подняться ко мне в кабинет? Ты, должно быть, голоден…
Певец, забыв о приличиях, бесцеремонно и даже как-то испуганно отмахнулся от его предложения.
– Я зверски голоден, но не стану к тебе заходить. Мне нужно как можно скорее покинуть город, убраться из этой страны – и может, тогда меня оставят в покое. Позавчера я у тебя был и не застал. Мне уже тогда казалось, что что-то неладно, но самое главное случилось потом, ночью…
– Что же это было?
Тео схватил Патрика за руку.
– Меня пытались похитить! Какие-то люди… Их и описать-то трудно: это не гвардейцы и не Тайный комитет. Возможно, чьи-то слуги, хотя выглядят слишком холёными. Я увидел их в окно, и они мне с первого взгляда не понравились. Вот я и не стал к ним выходить, а спрятался за дверью и слушал, как они говорили с хозяйкой. Та ко мне всегда была добра, храни её Господь: накинулась на них, будто наседка, которую согнали с гнезда! А они вели себя так, словно действуют по приказу самого герцога, мир его праху. По их словам выходило, что им велено доставить меня в Судейскую коллегию. Это было враньё – они не имеют никакого отношения к суду, уж я-то знаю: в последнее время мне часто приходилось отираться в коридорах местной Фемиды. Они не приставы, не конвойные, у них не было никаких бумаг… Словом, я вылез в окно и убежал. Ночевал в кабаках, днём прятался, где только мог. А нынче меня понесло домой: я решил, что надо поскорее уносить ноги, и хотел прихватить деньги из тайника. Так вот, они, оказывается, всё это время следили за домом и ждали меня…
– Но ведь ты не сделал ничего плохого? – перебил его стихотворец. – Может быть, вместо того, чтобы скрываться, тебе стоило выяснить, что им нужно и нет ли тут ошибки?
Тео горько рассмеялся.
– Ты их не видел, дружище! От них несёт чем-то таким… безжалостным. И – сумасшедшим, что ли… Они вроде фабричных машин, которым всё равно, что перемалывать: дерево, железо, живую плоть… И ещё: мне кажется, всё дело в той опере…
Патрик вздрогнул.
– Это ты о чём?
– Об "Оливии и Смерти".
Откуда-то потянуло холодом – словно повеял ветер из прошлого, из могильного далека, где пребывали уже некоторые участники того действа.
– Причём здесь "Оливия"? Это было десять лет назад, и герцог почти сразу запретил её.
Тео устало покачал головой.
– Не знаю я, причём. Но один из этих парней, когда ругался с хозяйкой, обронил, что, мол, десять лет назад я избежал суда, а теперь пришло время расплачиваться… Помнишь, тогда нам и впрямь грозили судебным разбирательством, но Оттон, – спаси, Господи, его душу! – замял дело? Тот суд был единственным, к какому мы в то время имели отношение.
– Ты прав, единственным…
Это казалось почти мистическим: события десятилетней давности вплетались в нынешнюю жизнь странным, трагическим мотивом иллюзорности бытия. Время вдруг перестало быть сверкающей, вечно стремящейся в будущее стрелой, оно ложилось слоями, как краска на холст неведомого художника, и из-под свинцовых белил тумана, скрывавшего судьбы, проступало алое, чёрное, золотое…
– Но кто? Боже мой, кому это может быть нужно теперь?
– Не знаю, – повторил Тео. – Но я подумал: может быть, Магде повезло, что её уже нет в живых. Мне кажется, они скоро придут и к тебе. Давай уедем вместе! Они не достанут нас за границей, они сильны только здесь, рядом с тем, кто их послал. Ведь уехал же Гунтер…
– Что тебе известно о нём? – невесело усмехнулся поэт. – Жив ли он до сих пор? Как можем мы быть уверены в том, что для этих демонов вообще существуют какие-то пределы?
Тео пожал плечами.
– Как знаешь. Но сидеть и ждать их прихода – глупо. Бежим, друг, бежим отсюда! Оттон мёртв, ты остался без защиты и, скорее всего, без куска хлеба. Ты никому больше ничем не обязан. Зачем тебе оставаться?
Он был прав, но Патрик знал, что не уедет до дня похорон. И песня была ещё не написана, а значит, долг – не отдан…
– Тебе, должно быть, нужны деньги и оружие, – сказал он вместо ответа. – Подожди меня здесь!
И прежде, чем Тео успел возразить, зашагал назад к дому. В кабинете он вынул из бюро деньги, отложив на жалование слугам и немного на прожитьё себе, так как не был уверен, что ему причитается хоть что-нибудь после смерти Оттона. Ещё он захватил маленькую коробку с патронами для пистолета и графинчик с остатками вина.
Вино Тео с удовольствием допил на месте, а остальное спрятал куда-то под пальто.
– Я постараюсь сообщить тебе, где я, – пообещал он.
– Лучше не торопись с этим. Мало ли, что может здесь произойти. Эти люди не должны узнать, где ты находишься: я не для того снабдил тебя деньгами, чтобы ты потратил их даром.
Певец впервые улыбнулся.
– Не задерживайся здесь надолго. Если они явятся – беги. Ничего хорошего от них ждать нельзя. Прощай, друг!
Они пожали друг другу руки, потом вдруг обнялись, хотя в последние годы не были близки. Тео растаял в тумане, и поэт остался один. Одиночество обрушилось на него так, будто из тела разом высосали остатки тепла, словно дрожь Тео передалась ему… Он стоял у мокрой стены амбара, сверху весело капала талая вода, и капли гулко, по-весеннему звонко ударяли в натёкшие мелкие лужицы. Ничего не было видно, казалось, мир разом исчез, и остались лишь угол крепкого, хоть и старого, бревенчатого строения да растерянный человек в домашней куртке, зябнущий на влажном ветру… Поэт попробовал представить свой уютный кабинет с камином, огромным столом, бюро в углу и книжным шкафом. Комната виделась ему нечётко, зато лежавший на столе лист бумаги вдруг вместо вееров и шпаг покрылся ровными значками букв.
Он мог видеть отдельные слова и то, как они складываются в строчки песни-плача. Он надеялся, что за гробом Оттон не будет так одинок, как был при жизни, что там ему будет теплее…
Патрик повернулся и пошёл к дому – и на замер на полдороге, услышав незнакомые голоса. Вернее, только один незнакомый.
– Ты плохо следил за чёрным ходом, дурачьё! – говорил кто-то, и в словах были досада и ненависть. – Он ушёл, а ты проспал всё на свете!
– Он ещё недавно был дома, – оправдывался другой голос, хорошо знакомый, правда, непривычно робкий, лишённый обычной дерзкой весёлости. – И никуда не собирался уходить. Я бы знал… Да и окна вон у него до сих пор горят.
