Покончив с существованием магов, мы тайно хотели покончить с собой.
С такими, как мы.
Я говорю не о самоубийстве, осуждаемом с точки зрения общества и непростительном перед Богом. Я имею в виду лекарство, которого не требуется более после излечения больного; оружие, ненадобное в мирное время; облавных жандармов, бесполезных в отсутствии криминальных магов.
И наши дети будут жить... [вымарано полстроки]...нет, будут рождаться... [вымарано три слова]...Боже, мы действительно надеялись победить и уйти навсегда, с честью!
Как наивны мы были...
[вымарано полтора абзаца]...на сбор необходимых материалов. Еще два года — на подготовку соответствующих выводов. Параллельно все это время шло изучение феномена так называемых «стихийных нюхачей» — в миру чаще всего юродивых, блаженных — без соответствующей подготовки способных частично улавливать наличие и направленность чужого «эфира». Затем мой друг [вымарано]...настоял на необходимости подать официальный рапорт в Государственный Совет. Подача сего рапорта и была причиной опалы, а затем и перевода Шалвы Джандиери, к тому времени полуполковника, в Мордвинск. Невозможность действовать методами законными привела Заговор Обреченных в тупик; и мы ударили в стену, сломав ее.
Буквы Закона нарушили Закон.
Мы знали, на что идем; я знал, на что иду. Действуя во благо, как мы его понимали, мы одновременно попирали все устои, какие формировались в нас самих годами обучения и службы. Это ли не сильные ощущения? это ли не потрясения, бурные эмоции?! всплески чувств?! битва десницы с шуйцей?! — грозящие безумием «Варварам»-бунтарям! Вот и сейчас: слишком много восклицательных знаков встречается в моих записях, слишком много... Восклицательные знаки — гибель рассудка!
Мы делали, подавляя сопротивление собственного доспеха, живущего отдельной жизнью, требующего законности, законности и только законности. Мы делали, пытаясь тем же доспехом закрыться от потрясений; Буквы Закона топтали Закон ради Духа Закона, как мы понимали сей Дух; чернила расплывались, и Буквы не выдерживали, становясь грязью.
Кострома, полковник Почетыкин.
Севастополь, ротмистр Земляничкин.
Харьков, полковник Куравлев.
Тифлис, генерал Шамиль Абуталибов.
И скоро, очень скоро — дача в Малыжино, полковник Джандиери.
[вымарано две с половиной строки]...я чувствую приближение.
Нет, я выдержал войну себя с собой. Я, один из главных зачинщиков, свято верил в благость наших намерений, и вид безумной дочери моей раз за разом убеждал: мы поступаем верно! Мой доспех оказался гибче многих; но и в нем нашлась брешь.
[вымарано полстроки]...люблю тебя.
Рашель, я люблю тебя. Вот: сказал, написал, начертил, споря с собственной рукой, наотрез отказывающейся выводить эти слова — и стало легче. Наверное, так сходят с ума. Сперва становится легче, потом еще легче, потом раковина-панцирь опадает наземь трухой, и беззащитная мякоть выплескивается наружу — чтобы погибнуть. Рашель, Княгиня моя, это началось давно, через несколько лет после смерти Нины — я женился, повинуясь воле отца, любя свою жену, или, вернее, полагая, что люблю ее так, как может и должен любить князь Джандиери, офицер-облавник! — Рашель, я ведь не знал, как это бывает на самом деле...
Я взял тебя на балу в Хенинге. Смешно! — звучит почти библейски: «Я взял тебя!» Я шел к тебе, испытывая легкое, еле заметное беспокойство. Тогда я приписал его чувству ловца, наконец поймавшего вожделенную дичь. Во многом это было правдой. И когда на следующий день гусар Хотинский прислал мне вызов на дуэль — первым моим желанием было выйти к барьеру и всадить пулю ему в лоб. Пулю, похожую на бубновую масть. Вместо этого я вызвал Хотинского в канцелярию Хенингской жандармерии, бросил перед ним на стол папку с твоим делом, и через пять минут наш бравый гусар с извинениями забрал вызов обратно. Кажется, после этого он даже убил двоих-троих забияк, которые сочли Хотинского трусом.
Я допрашивал тебя дольше обычного.
Не хотел расставаться?
Случайно ли я уехал именно в Мордвинск? Случайно ли перевел на поселение именно тебя? случайно ли избрал объектом моих... (вымарано два слова)...изысканий именно Бубновую Даму? Случайно ли отыскал тебя в Севастополе?!
Если это уже тогда была любовь, то любовь безумная. Не сознающая сама себя под бременем панциря. Находящая удовольствие в обоюдных мучениях. Сейчас, когда я думаю об этом... [вымарано до конца абзаца]
В Мордвинске, в морге, я даже не обратил внимания на твоего спутника; в Севастополе я почувствовал к нему симпатию, плохо понимая причины. Думаю, в Федоре я увидел тебя. Сейчас он нравится мне все больше и больше... ибо это тебя, Рашель, все больше и больше в нем.
Я ведь вижу... хотя и не знаю, как сие творится. Лучше мне не знать. Лучше никому этого не знать! Заговор Обреченных нарушил равновесие, яд стал лекарством, оставаясь ядом; и сейчас на поверхность взбаламученной воды всплывает нечто новое, чего следует опасаться вдесятеро больше, нежели любых «эфирных воздействий».
Я знаю другое: я схожу с ума.
День за днем, час за часом.
— Бог, создавший мир однажды, от тебя здесь облик каждый.
Дай мне жить любовной жаждой, ей упиться глубоко!
Дай мне, страстным устремленьем, вплоть до смерти
жить томленьем
Бремя сердца, с светлым пеньем, в мир иной снести легко...
Спасибо... [вымарано полстроки]...Рашель, я... [вымарано до конца страницы]...
* * *
...Федор замолчал. Присел на краешек кровати, глянул на Княгиню. Веки женщины были плотно сомкнуты, и в уголках глаз блестели...
Нет, показалось.
Без чувств она.
— Рашеля... Он просил тебе... прочитать. Вот, я прочитал...
У окна, спиной к Федору, стоял отец Георгий. И, наверное, хорошо, что спиной, потому что лицо у священника сейчас было лицом дебила или святого.
Стряпчий Гоша-Живчик, Десятка Червонная, второй раз за нынешний безумный день служил посредником. Княгиня, в сознании или без, услышала все, что должна была услышать.
Растрепанная тетрадь тихо легла на столик у кровати.
КНИГА ПЯТАЯ
(неоконченная)
И ТОГДА Я СКАЗАЛ: ВОТ, ИДУ...
— Да поглотит Ад все чародейские штучки!
Опера «Киммериец ликующий — 2», ария Конана Аквилонского.
— Тамара Шалвовна! Разрешите войти?..
