— То есть? — Любовь Николаевна присела на табуретку и недоумевающим взором посмотрела на любимого супруга.
— Разве ты забыла? — ясным взором ответил ей он. — Поединок с колдуном Танаделем.
— Да как же это?! — ахнула Любовь Николаевна. — Да ведь ты же решил отказаться, и преосвященный так же тебе повелел!
— Я нынче молился, — необыкновенной доверительности и искренности голосом сказал жене отец Емельян. — И было мне видение.
— Видение? — нахмурила брови Любовь Николаевна. Но, впрочем, тут же хмурость прошла, сменилась трепетной улыбкой. — Видение, надо же! Сак я за тебя рада! Говорят, видений может сподобиться человек истинно высокой жизни. Я очень переживала, что у тебя раньше не было видений. А теперь вот есть. Значит, жизнь у тебя самая что ни на есть высокая и подвижническая.
Отец Емельян благочестиво сложил руки на груди: . — Стараюсь, как могу, моя милая… И истинно говорю тебе, это было божественное видение, пометившее меня. — Голос отца Емельяна стал немного восторженным. — Когда я молился в алтаре, увидел, что одесную мне стоит воин, облаченный в светоносные доспехи и с огненным мечом. Воин сказал: «Для чего ты малодушествуешь, Емельян? Почему не хочешь сразиться с проклятым колдуном? Я — великомученик Димитрий, наместник Солунский, и послан к тебе Богом, чтобы помочь в этом сражении. Готовься, и не далее как завтра мы дадим этому колдуну бой и посрамим его».
Любовь Николаевна испуганно посмотрела на просветленное лицо мужа и спросила:
— Завтра? Почему завтра? Ведь уговор был на иной день!
— Небо так рассудило, — внушительно сказал отец Емельян. — Да и какой смысл тянуть? Разве не велика сила веры нашей? Разве не уверены мы в своей правоте? Мы посрамим этого колдуна.
— Мы? Кто это «мы»? — продолжая хмуриться, переспросила Любовь Николаевна, но отец Емельян ответил ей только улыбкой — теплой, ласковой, завораживающей. От такой улыбки в сердце попадьи шевельнулись чувства и желания, вовсе для ее возраста неуместные, и она, стыдясь и презирая самое себя, сказала быстро:
— Ну, не стану тебе мешать, Емелюшка, готовься, а я пойду перед сном псалмы почитаю, чтобы тебе завтра была дарована помощь свыше и все устроилось по справедливости и истине. Как думаешь, лучше всего, наверное, прочесть псалмы сто пятьдесят седьмой, двести третий и триста первый? Ведь именно они посвящены теме противоборства с иноверцами, а также теме духовного превосходства христиан над всеми остальными верующими, да?
— Разумеется, — кивнул отец Емельян. — Какая ты у меня умница. Всегда был в тебе уверен, милая моя. Ну, ступай. Ступай к себе.
Любовь Николаевна улыбнулась мужу и бесшумно вышла. Протоиерей Емельян в задумчивости пил кофе и, кажется, о чем-то размышлял. Но если бы сейчас он решился проследить за своей супругой, то был бы очень удивлен ее поведением. Любовь Николаевна вовсе не пошла к себе в спальню, чтоб перед иконами читать замечательные 157-й, 203-й и 301-й псалмы. Она, зажимая рот, чтоб не выдать себя рыданием, с белым от страха и отвращения лицом быстро, бесшумно прошла через пристройку на улицу, а там, отойдя от родимого домика на десяток метров, припустилась бежать с такой скоростью, какую только дозволяли ей возраст, здоровье и телосложение.
И пожалуй, этой престранной картинкой следует завершить описание чересчур богатого на события Ильина дня.
А ранним утром нового дня зарядил дождь — крупный, частый, звонкий. Он напрочь смыл в канализационные люки прожорливую саранчу, освежил улицы и поникшие деревья, взбодрил спешащих по своим делам горожан. Изяслав Радомирович Торчков проснулся от громкого перестука Капель, сладко потянулся в постели и осторожно встал. Осторожно, чтобы не будить свою новую Пассию, молоденькую ведьмочку Алю. Аля была во всех отношениях талантливой девочкой, но покровительством, как магическим, так и интимным, не пренебрегала. Аля, как никто другой, могла утешить мэра, поднять его самооценку, снять стресс, пробудить вкус к маленьким радостям жизни… Потому-то после неприятной встречи с Танаделем Изяслав Радомирович направился именно к этой милой распутнице с глазами египетской кошки.
Изяслав Радомирович набросил на плечи халат, вышел на балкон, вдохнул свежий, влажный и сочный, словно яблоко, воздух. Почему-то отличное настроение было у мэра, хотя новый день сулил немало проблем. Впрочем, когда их, этих проблем, не было… Но есть же в жизни и эпикурейские ценности. Изяслав Радомирович оглянулся — Аля сбросила одеяло и теперь лежала спящей сильфидою во всей своей неотразимости и магнетической притягательности. «Милая девочка. Старается для меня изо всех сил. Надо отблагодарить. Сделаю ее второй секретаршей, пусть все время будет рядом, Маргуся стала слишком стара, ноги в варикозе, совсем за собой не следит», — расслабленно подумал мэр. Подставил ладонь дождевым каплям, наслаждаясь моментом недолгого покоя и беспечности. Вызвал служебного духа, велел принести бокал мятного джулепа с бурбоном, принялся обозревать окрестности непристальным взглядом довольного своей экзистенцией человека…
Но минуту спустя удовлетворенность экзистенцией кончилась. Растерянный служебный дух вместо мятного джулепа принес новости, от которых у Изяслава Радомировича сразу заныл пятый шейный позвонок.
— Мой господин, — сказал дух, — в городе творится что-то ужасное…
— Излагай, — велел мэр духу, а сам вернулся в комнату — одеваться. Мэр натягивал штаны, рубашку, а дух витал над его плечом, тревожно бормотал, нашептывал, и от этих нашептываний лицо мэра теряло давешнее самодовольство, становилось по-чиновничьи каменным и непроницаемым.
Тут проснулась Аля, захлопала глазками.
— Изя, ты куда? — проворковала она, принимая новую обольстительную позу и совершенно не стесняясь присутствия служебного духа.
— Аля, дело повышенной важности, — строго сказал мэр. — Должна понимать. Не маленькая. Я позвоню.
И мэр наполовину ушел в стену, до того торопился.
— А поцеловать? — простерла к уходящему аманту руки Аля. Извернулась бедром, тряхнула волосами: — А утренняя разминочка? Изя…
Мэр вздохнул, горько поглядел на соблазнительницу. Потом перевел взгляд на служебного духа и приказал ему:
— Удовлетвори даму по полной программе. Об исполнении доложишь.
И ушел в стену совсем, стараясь не думать о том, какой скандал позднее закатит ему Аля за то, что вместо себя он подсунул на ложе страсти какого-то не первой свежести инкуба.
Но что же творилось в городе, что же так встревожило мэра и заставило его покинуть уютное гнездышко любовницы?
А вот что.
В половине седьмого утра по местному времени на окраине города, известной, как Желтый мыс, появился человек. Он шагал, не замечая дождя, по извилистой тропинке, ведущей к пустырю, на котором ничего, кроме зарослей крапивы и конского щавеля, не было. Нет, одна декорация все же на этом пустыре имела место. Это был проржавевший остов зерноуборочного комбайна «Дон», неизвестно какими судьбами никакими ветрами занесенного на пустырь. Человек, к слову, облаченный в священническую рясу, огляделся вокруг и громогласно воскликнул:
— Что же ты прячешься, Танадель? Я пришел сразиться с тобой во имя моего Бога! Или ты струсил перед лицом истины?!
Величав и осанист был человек в рясе, струи дождя стекали по его бороде, будто расплавленное серебро, огонь веры сиял в глазах.
— Танадель, ты сам хотел этого поединка, а теперь избегаешь его, подобно трусливому псу! — прогремел вновь голос человека. — Ты вызвал меня, и я пришел! Сражайся, или повергнись во прах!
В ответ на это раздался чудовищный скрежет — это заржавевший комбайн «Дон» вдруг затрясся, весь как-то искривился, брызнул во все стороны винтами, втулками, болтами да шайбами, и вот уже нет на пустыре этого непонятного механизма. А стоит перед человеком в рясе человек в сизо-ало-лиловой мантии и с золотым венцом на голове.
— Ты что это в такую рань заявился, поп? — изумленно поинтересовался колдун Танадель и зевнул, выпустив изо рта верткую огненную саламандру. Саламандра сползла колдуну на колено и вцепилась в голенище высокого сапога, поглядывая раскаленными глазками то на господина, то на его невзрачного противника. — Мы же вроде договорились, что дуэль у нас завтра в полдень…
