Инглорион впервые подумал, что рабы Тьмы, разумеется, враги всему живому в мире… но, похоже, они отнюдь не враждуют друг с другом. И еще он подумал, что об этом не выйдет рассказать в Пуще, когда появится возможность туда вернуться.
Потому что в такое невероятное сообщение никто не поверит.
Шайка орков, чьим пленником был Инглорион, отправилась отдыхать в жилое помещение. Они перешли зал и по коридору попали в невысокую комнату, вырубленную в скале. Ее обогревал камин, в котором горел уголь; пламя и дым втягивались в странную воронку из листового железа, закрепленную над огнем. Вдоль стен, в нишах, лежали тюфяки, обтянутые лошадиными шкурами и набитые чем-то непонятным. Другие ниши, вероятно, предполагалось использовать для хранения вещей; в самой глубокой стоял большой сосуд из темного стекла, полный воды. Пол застилали другие шкуры, мохнатые, распространявшие слабый запах веников и зверя. Круглая плоская каменная плита в центре изображала подобие столешницы, на нее поставили корзину с остатками мяса и костями.
Орки устроились на отдых, только тот, с веревкой, которую крутил между пальцами, сидел на корточках у огня. Инглорион присел рядом. Он думал, что весь насквозь пропах орочьим логовом, но это волновало его куда меньше, чем странная тяжесть во всем теле и усталость, которая никак не желала проходить. Глупо и непривычно. Эльфы не устают и не болеют. Походка эльфийского рыцаря всегда легка, и никаких странных недомоганий быть не может.
Вероятно, предположил Инглорион, виноваты проклятые камни вокруг и отсутствие зелени и солнца. Моя душа тоскует по Пуще, такой беды со мной еще не случалось. Надо как-то пережить ее, отвлечься любым способом, все еще исправится, решил эльф и обратился к орку, запутавшему веревку в сложный узел:
– Как тебя зовут? У тебя есть имя?
Орк осклабился.
– Есть. Хторг-Рши, Паук на языке людей.
– Почему так гнусно?
Паук фыркнул.
– А тебя как зовут?
– Инглорион. На языке эльфов – Увенчанный Славой.
– А почему так глупо?
Инглорион чуть не хихикнул, он и сам не мог объяснить, почему перевод его имени так неожиданно глупо прозвучал в орочьей норе. Как-то излишне помпезно, что ли. С привкусом неожиданной безвкусицы. Никогда раньше он не воспринимал так собственное имя. А Паук, растягивая веревку и глядя на собственные пальцы, говорил:
– Паук – храбрый и изобретательный убийца. Он любит нити и знает, что с ними делать. По-моему, все очень ясно. Нормальное имя для солдата.
– Ты – наемник? – спросил Инглорион.
– Да.
– То есть, убиваешь за деньги кого придется?
Паук фыркнул, потянул концы шнура – и узел распался.
– Почему – кого придется? Только чужих. А что?
– Эти твои…
– Друзья?
– Друзья? – Инглорион поморщился. Слово совершенно не подходило для орочьей шайки. Люди носятся с дружбой, как с писаной торбой, считают эту подчеркнутую привязанность к кому-то конкретному непонятно за что неким даром небес. Эльфы недолюбливают это словечко, как и это чувство, предпочитают говорить о партнерстве или товариществе – о чем-нибудь, что не застит глаза и не мешает видеть достоинства и недостатки. Но орки… уж с ними-то это слово не ассоциировалось вовсе.
– Ну да, друзья, – Паук снова натянул шнурок. Инглорион с удивлением увидел в пересечении веревок человеческую руну "быть". – Воевали на стороне Карадраса. Теперь – вместе со здешними. Но в конечном счете мы же всегда воюем против гадины из леса. Так что все правильно.
– Ты хочешь сказать, что, кому бы не служил, все равно служишь Тьме?
Паук усмехнулся – Инглорион уже успел настолько приглядеться к орочьим мордам, что начал читать их мимику, почти как человеческую.
– Я хочу сказать, что за своих всегда дерусь. С людьми можно ладить. Многие из наших умеют, и я тоже. А с лешачкой – нельзя. Вот и все.
– А ты был в резиденции Темного Владыки? – спросил Инглорион. Его это, действительно, интересовало – и он поразился, когда Паук ответил:
– Кто это?
– Вот забавно, – пожал плечами эльф. – Все знают: далеко на северо-востоке, в горах, находится Замок Тьмы, его охраняют твари из Предвечного Мрака, а в Замке живет Темный Властелин, Отец Зла, Багровое Око Преисподней. Это он создал орков на погибель миру – как ты можешь не знать своего создателя?
Паук снова фыркнул – Инглорион воспринял этот звук, как сдержанный смешок.
– Меня мать родила. Я живой. Я родился. На северо-востоке, кстати, в Полуночных Норах. Но о всяких Красных Глазах Непонятно Чего никогда не слыхал.
Ответ озадачил эльфа. Конечно, Темный Владыка – отец лжи, и почему бы его твари не лгать, но у Инглориона, почему-то, не было того определенного чувства, которое всегда указывало на ложь людей. Орк говорил с редкой искренностью и слишком спокойно. Об очевидных вещах говорил, во всяком случае, о вещах, которые сам считал очевидными.
– Вы все твердите, что рождаетесь не из грязи, а из чрева самок, как животные, – сказал эльф чуть раздраженно. – Но почему же, в таком случае, никто и никогда не видел этих ваших самок?
Паук хрюкнул и привизгнул от смеха.
– У тебя не только имя глупое. Как это не видел, когда вот тут две девочки спят? Грша, Шпилька по-человечески, – и ткнул пальцем, – и Рхи-Кхор, Крыса, – и снова ткнул. – У тебя нос только для вида? Не чуешь, что рядом тяжелая девочка? У Крысы скоро будет Крысенок. Парень. Она – подруга Грна-ха, Пырея.
Инглорион проследил за пальцем Паука, потрясенный услышанным. Визжащий орк с выбитым клыком и связкой метательных ножей? С глубокой царапиной на осунувшейся морде? Женщина?! Маленькая взъерошенная тварь, кусавшая крупного орка за пальцы? Беременная женщина?!!
Такое положение вещей никак не желало укладываться в голове. Женщина – это свет мира. Женщина – это Государыня, абсолютная красота, абсолютное совершенство. Женщина – это Варда Светоносная. Ну в самом крайнем случае, человеческие бабы… на них бывает смутный отблеск гармонии. Но – вот это?!
– Значит, так? – сказал эльф, сам удивившись количеству яда в собственном голосе. – Ну что ж, теперь я знаю, как выглядит орочий идеал. Эта беззубая красавица? Ну-ну… – он взглянул на орка с чувством безмерного превосходства. Паук сморщил нос и поднял верхнюю губу, показывая второй ряд клыков.
– Можешь говорить, что хочешь, – сказал он с такой снисходительной интонацией, что Инглорион оскорбился. – Ты же не понимаешь, что такое любовь, не знаешь, зачем женщины нужны, даже матери не помнишь. Только имей в виду – если ты Шпильке в лицо скажешь что-нибудь такое, она тебе ухо откусит и будет права.
– О да! Ваше совершенство только и годится на откусывание ушей! И ты еще пытаешься упрекнуть меня – меня! – в непонимании любви! Хотел бы я знать, что существо, вроде тебя, может называть этим словом?
