Мальчик, готов ли ты к тому чтобы спустить курок?..
— Готов. Молись, герханец.
— Космосу не нужны молитвы, — лаконично ответил я, становясь напротив окна.
— Тем хуже тебе.
— Стреляй.
Он шмыгнул носом, уперся прикладом в плечо, тяжелое цевье опер на ладонь и поднял карабин. Три круглых отверстия почти уперлись мне в щеку, в лицо заглянули три бесстрастных металлических глаза. Взглядом я нащупал самый верхний. Интересно, успею ли я сообразить, что произошло, если патрон окажется рабочим? Скорее всего нет, мозг разорвет пороховыми газами и картечью быстрее, чем его успеют достигнуть импульсы нервной системы.
Еще я успел подумать о том, что никто не помешает Котенку нажать на спуск три раза. Просто на всякий случай.
«Идиот!» — раздраженно сказал второй Линус.
«Не закрывай глаза!» — сказал еще кто-то.
Котенок ступил ближе, стволы холодно ткнулись в щеку.
— Готов, герханец? — спросил он. Я снова успел отметить, какие у него ровные и правильные зубы.
— Я думал, ты уже выстрелил. Поторопись, Котенок, я не хочу стоять возле открытого окна целый час. Можно застудить шею.
Он зашипел — как всегда, когда я называл его Котенком. Он ненавидел эту кличку. Всякий раз, слыша ее, он то краснел, то бледнел. Может, поэтому я так его и называл.
В ухо громко металлически клацнуло. Котенок громко вздохнул и я почувствовал, как ствол карабина, враз потяжелевший, ткнулся мне в плечо. Я машинально отвел его от себя. Я стоял, дышал, чувствовал неприятно взмокшей спиной влажное дыхание моря за окном.
Я был жив.
— Ты по-прежнему готов выложить две сотни крон?
Я посмотрел на него. Котенок не улыбался. Он уперся в меня холодным тяжелым взглядом.
— Разумеется. Ты готов?
Он запнулся. Но очень быстро сумел разомкнуть губы и сказать «Да». Я видел, как ему страшно. Три глаза, смотревших прежде мне в лицо, будто загипнотизировали его. Отведи ствол — упадет, как размокшая тряпка, на пол без чувств… Несчастный дерзкий и отважный Котенок…
Я медленно поднял карабин, удерживая его одной рукой у шейки приклада, ствол опустив на согнутый локоть левой руки. Не самый хороший способ смягчить отдачу, а карабин полковника лягался как молодой жеребец.
— Отойди к окну. Не хочу чтобы зацепило меня.
Он отошел. Сделал два шага, стал так, что солнце начало плавиться в его спутанных густых волосах, вздернул по своему обыкновению голову.
— Стреляй, трупоед.
— Готов, кайхиттен?
Он не стал отвечать.
Я приподнял карабин еще чуть-чуть, так чтобы примитивный выступ прицела коснулся его переносицы. Он не стал закрывать глаза, лишь опустил немного веки. Он должен был чувствовать металлическое дыхание, направленное ему в лицо.
Что он сейчас чувствовал?
Я смотрел на его лицо, бездушное, как глиняный слепок. На его губы, немного припухшие. Тонкий чуть вздернутый нос, на самом кончике которого темнело пятно то ли сажи, то ли просто грязи. На длинные густые ресницы, дрожащие, похожие на травинки под ветром.
О чем он думал, сейчас, когда смерть равнодушно изучала его лицо сквозь прицел допотопного карабина?
Котенок сглотнул, губы дрогнули. Он хотел встретить смерть как подобает герою, но слишком много в его тщедушном теле осталось теплого и нерастраченного сока жизни.
Парень, умирать умеет только тот, кто умеет убивать. Глупый, наивный, беспомощный варвар…
Очень аккуратно, чтоб он не заметил, я большим пальцем отогнул курок и провернул блок стволов против часовой стрелки. Так чтобы сверху оказался патрон с уже пробитым капсюлем.
Есть игры, в которые ты еще не умеешь играть, Котенок…
Курок разочарованно клацнул. Звук был неприятный, резкий, какой бывает при соприкосновении двух железяк. Котенок вздрогнул, щеки побледнели еще больше. Сперва мне казалось, что он сейчас грохнется в обморок. Но нет. Глаза открылись, широко, два зеленых океана, в которых дрожит отсвет жизни. Он пошатнулся. Я осторожно придержал его.
— Кажется, я только что проспорил две сотни.
— Ты… Все, герханец, — сказал он с трудом. Дышал он тяжело, так, словно последний час перетаскивал тяжести. Мне показалось, что даже исходящий от него запах изменился. Он достаточно долго смотрел в лицо смерти.
«Старый садист, — поморщился Линус-Два, — Заканчивай цирк».
— Мой выстрел?
— Твой, — сказал я, протягивая ему оружие, — Кажется, придется увеличить ставки. Ставлю четыре сотни крон. Герханских, конечно.
— Зачем деньги перед смерть? — медленно спросил он, ощупывая металл карабина, — Они не помогут тебе, герханец.
Я пожал плечами.
— Всегда любил иметь дело с числами.
— Сдохни, ублюдок.
— Не тяни, Котенок.
— Ты сейчас умирать.
— Наверно.
— Ты ничего не хотеть делать пред смертью? — удивился он.
— Я уже говорил, Космосу не молятся. А больше мне делать нечего.
Кажется, он был впечатлен моим равнодушием.
— Твоя смерть будет жалка. Ты умрешь не в бою.
— Только не говори, что собираешься жалеть меня. Для меня нет ровно никакой разницы. Наверно, я уже постарел.
— Тогда прощай.
— Прощай, Котенок. Извини, если… если чем-то обидел тебя. И прости меня за то, что убил твоих товарищей.
Карабин в его руках задрожал.
— Закрой пасть, герханец. Тебе нет до них дела. Ты убийца.
— Да. И если бы мне снова пришлось делать выбор, будь уверен — я бы снова нажал на кнопку. Потому что это моя работа. И у меня нет выбора — как и у тебя сейчас. Я сделал то, что должен был и даже если сожалею об этом, никогда не переменю решения.
— Ты бы снова убил их… — эхом произнес он. Ствол перестал дрожать.
— Да, — вздохнул я, — И снова вытащил бы из воды мокрого котенка, который так боится убить кого-то, что предпочитает трясти языком вместо того чтобы просто нажать на спуск.
Я ждал этого — поцелуя темноты в щеку. Грохота, который разнесет мою Вселенную на атомы.
Я долго стоял, отвернувшись от Котенка, глядя в окно и чувствуя запах краски и морской воды. Он хрипло дышал за моей спиной и, хотя он не шевелился, мне казалось, что я слышу шелест металла в его пальцах.
Щелчок. Я закрыл глаза.
Пахло морем и краской. Солнце висело где-то высоко. Волны несли свои пенные козырьки вдаль.
— Ты спорить о четыре сотни, герханец. Засунь их себе в… — для варвара у него были непростительные пробелы в имперском.
Я повернулся к нему. Котенок стоял с каких-то двух шагах, напряженный и скованный. Изумрудные глаза пылали злостью, но не ярко, как обычно, а матово.
