А девушка получила возможность осмотреться хотя бы бегло. Возле притухшего очага простой непокрытый стол, весь в липкий пятнах и мокрых полукружиях, среди объедков валялись игральные кости. Крошечное окно с решеткой, такое пыльное и мутное, что ничего не разобрать. У стены составлены и навалены щиты, шлемы, бердыши, всякое громоздкое оружие и доспехи, в которых тюремщики не видели надобности. И тут же среди боевого железа ведро с помоями. В простенке у двери висели плащи и шляпы.
Ага! сказала себе Золотинка. Очень кстати. Она выбрала поношенный кожаный плащ с капюшоном, полагая, что этого, похуже, может быть, не сразу хватятся, завязала под горлом тесемки и двинулась на Зыка.
Жутковатый это был миг: Зык хрипел, вставая на цепи дыбом, и даже не в полную свою меру, наискось к полу, задирался выше человеческого роста. Но Золотинка не дрогнула — зубам воли не давать, так она готова была схватиться! Прикрывшись полой плаща, головой вперед, она ринулась на сшибку и повалила вздыбленную собаку на пол — напряженный мышцами, Зык хрястнулся с деревянным стуком. Несколько мгновений хватило Золотинке, чтобы отомкнуть и откинуть смотровое оконце. Тут она приняла удар на спину, но устояла, и пока, пригнувшись под капюшоном грубой толстой кожи, возилась с дверным засовом, пес толкал ее лапами и тюкал мордой, в которой жестко торчал перекошенный хотенчик. Но дверь уж был открыта.
Оставалось отнять у Зыка хотенчик. И это все было у Золотинки продумано. Упершись спиной в дверь, в бестолковой молчаливой борьбе, прикрывая лицо локтем, она поймала мотающийся по полу повод хотенчика и перекинула конец наружу в смотровое оконце. Потом сразу прянула вбок и, когда Зык зашатался после наскока, дернула ручку. Достаточно было малой щели, чтобы выскользнуть, и она это сделала не замедлив. Напоследок дверь сильно толкнула ее в спину, вышибая вон, но Золотинка ударила задом, чтобы высвободить защемившийся плащ, и вот — очутилась она на воле!
Расчищенный от повозок нижний двор гомонил, праздничные толпы окружали расставленные по площади бочки; горели костры. Охватив это взглядом, Золотинка оборотилась, чтобы прикрыть собой торчащую в оконце морду и покончить с делом. Не мешкая, она поймала свисающий наружу повод хотенчика, перехватила его покрепче, под самые собачьи зубы, и так дернула вниз, так трахнула собачьей челюстью о косяк, что у Зыка — бедняги! — в голове треснуло. Пасть разжалась на ту самую долю мгновения, какая нужна была Золотинке, чтобы вытащить, выдрать хотенчик вон.
Она надежно сжимала повод и это уберегло ее от неожиданности: вырвавшись из собачьих зубов, хотенчик забился в исступлении и несколько раз с короткого размаха ударил Золотинку по рукам, прежде чем она изловчилась крепко зажать его в пясти, но и после этого рогулька продолжала буйствовать, выламывала пальцы и взмывала в сцепленных руках.
Толком не оглянувшись даже, Золотинка шмыгнула в тень задвинутой под навес повозки.
Никто, как можно было понять, не обратил на нее внимания. Если какой подвыпивший мужичок и удивился чему, удивления этого хватило отуманенным мозгам не надолго. Ну, а собачий лай в караульне никого уж не мог обеспокоить: тюремщики не вылезали из подземелья, а во дворе и своего шума хватало. Следовало, конечно, предполагать, что сторожа рано или поздно заметят непорядки, не укроется от них отодвинутый засов двери, растворенное оконце, да и плаща хватятся. Только вряд ли они сумеют разрешить задачку. И когда повторно пересчитают узников, убедятся, что пропажи нет, все налицо, тогда напьются и хорошенько прибьют Зыка.
Трезвых не было, кажется, уже во всем замке. Тюремщики, выходит, не сильно удалялись от истины в своих любострастных толках: на свадьбе Юлия жратвы и выпивки хватало с избытком, вино плескалось на мостовую, двор ходил ходуном. Разноголосый праздник гнусавил однообразными наигрышами волынок, подзуживали пьяную толпу суетливые скрипки, подзадоривали погремушки и рассыпчато приволакивался за всем честным обществом барабан. Народ все порывался пуститься в пляс, но намерение свое почему-то до конца не доводил, хотя и оставалось-то самую малость: вот-вот, казалось, примется народ за дело не на шутку. Кое-где скакали сцепившиеся пары, брались за руки хороводы и между этим воодушевленным, самозабвенным людом с зачумленным видом бродили потерявшие и пару, и хоровод толпы.
Цветисто наряженные женщины терялись среди одетых вразнобой мужчин боеспособного возраста. Неясно было откуда эти молодцы-то и взялись в таком количестве. Золотинке представлялось, что по всей крепости, если хорошенько пошарить, не найдется такой орды ухажеров — по десятку на одну молодицу. Неужто ж то были гости из стана курников под горой?
Довольно смелая, но правдоподобная как будто догадка. Пробравшись к воротной башне, Золотинка заглянула в проезд, обычно, при поднятом мосте темный, и обнаружила, что проем ворот заливает со стороны рва солнце — мост опущен и решетка поднята! И там на воле продолжался праздник: пьяные толпы, столы и бочки.
Золотинка вышла из ворот глянуть, что происходит на косогоре перед крепостью. Воины Рукосила отбивали нашествие курников. Явно уступая противнику в численности, они выставили против него изрядное количество винных бочек. С бочками у хозяина замка дело обстояло получше, чем с ратниками, так что силы сторон в итоге уравновесились и никто не получил преимущества. Было много красного вина и красного мяса. На жарких кострах, проглотив огромные вертела, терпели страсти о-огромаднейшие быки. Эти же быки, разъятые на части, заполняли собой два неимоверной длины стола, под окровавленными скатертями. Вино лилось кружками, кувшинами, бочками. Мясо рубили мечами.
Курники хоть и тщились перепить ратников Рукосила, те не давали им спуску, отвечая на вызов в меру своей доблести. Кто не мог плясать, тот сохранял еще надежду добрести до бочки, у кого не хватало сил пить, опускался за стол, а кто уж и сидеть не мог — ложился. Но и лежачих вопреки обычаям войны не оставляли в покое. Особо приставленные к тому ревнители изобилия через край заливали разинутые рты павших. Павшие, в свою очередь, проявляли невиданное упорство и не признавали себя побежденными, ползком и на четвереньках сползали к початым бочкам.
Обрывки песен, наигрыши, брань, божба, изъявления сильнейших чувств — как в том, так и в другом смысле, во всех возможных смыслах! Самые трогательные свидетельства взаимной поддержки: сплетясь в объятиях, ратоборцы обменивались любезностями, удерживая друг друга от падения. Самые выразительные примеры жесточайшего веселья и уморительного покоя!
