— О мой халиф, взгляните на ведущую во дворец дорогу! — льстиво встрял ибн Дурайд. — Наместник установил пять арок, украшенных цветами и огнями, знаменующих столпы веры, сиречь милостыню, хадж, намаз, почитание Пророка, — и охранителя веры! На первой написано — «да благословит Всевышний эмира верующих, да ниспошлет ему мир и благоволение»… — соловьем разливался ученый знаток ашшари и грамматики.
Еще бы тебе не разливаться соловьем, снова зло усмехнулся аль-Амин.
Философ, поэт, филолог, грамматист, критик и писатель Муса ибн Дурайд служил могущественному парсидскому клану Бану Микал, и получал жалованье как учитель сына наместника Фейсалы и нынешнего главы рода. Говорили, что Шамс ибн Микал выписал его из захолустной Хиры — ибн Дурайд там прятался после злосчастного декламирования стихов в одном столичном собрании. Злоязыкий стихоплет сцепился бейтами с Абу Нувасом, а тот обвинил его в краже своих стихов и донес ар-Рашиду. Халиф велел арестовать незадачливого вора чужих строк и мыслей, и ибн Дурайду пришлось срочно покинуть город.
Но судьба улыбнулась льстивому пропойце, и вместо палок он получил тысячу дирхам месячного жалованья, а сверх того на каждый день семь мер хлеба хушкар, одну меру хлеба самид, шесть ритлей мяса и шесть ритлей корма для верблюда, на котором его возили в дом наместника. Шамс ибн Микал явно хотел дать сыну классическое ашшаритское образование — похоже, парсы метят на высшие должности халифата, невиданное дело. А ведь раньше скажи кому такое: парс — вазир, подняли бы на смех…
Так что ибн Дурайд, как говорится, выльет на бороду аль-Амина целую меру мускуса, — и все за деньги хитрюги-парса, правящего Фейсалой. Конечно, старый лизоблюд не станет привлекать внимание эмира верующих к тому, что некоторые его подданные время от времени забывают, что они теперь ашшаритам братья по вере. Зато очень хорошо помнят, как ашшариты вторглись в их земли, на остриях копий принеся веру во Всевышнего и его посланника, заставив местных вельмож и простолюдинов либо принять истину, либо получить печать на затылок и платить подушный налог зиммия. И старую свою веру тоже не забывают — интересно, в доме наместника стоит в священном притворе чаша с огнем?
Впрочем, ибн Дурайд об этом не скажет — просто потому, что не знает: болтуна-грамматиста до домашней молельни парсы не допустят, зачем им. А вот про супругу Шамса ибн Микала, может, и знает. Спросить? А что, Шамс прислал ему ибн Дурайда со словами — «пусть этот ученый муж скрасит моему повелителю томительные дни путешествия, и да будет эмир верующих доволен своим надимом». Раз назвался собеседником и сотрапезником халифа — собеседуй, а не только вино лакай…
Ну, так как, о ибн Дурайд:
— Эй, Муса, скажи-ка мне, а правду ли болтают, что ибн Микал женат на своей сестре?
С той стороны горба раздался резкий кашель. Носилки заходили ходуном: ибн Дурайд был мужчиной тучным, и в кеджав аль-Амина пришлось подложить изрядное количество камней, чтобы уравновесить паланкин.
— О Абу Хамдан, — засмеялся халиф, — я гляжу, здешний воздух тебе, как и мне, не идет на пользу?
Философ и поэт, наконец, отхаркал мокроту, сплюнув вниз на камни. И промурлыкал:
— О повелитель, посланник Всевышнего — мир с ним! — говорит: «не войдет в рай злословящий»…
— А хадис со слов Абу Бакра Правдивого — да будет доволен им Всевышний! — передает, что пророк сказал: «Нет веры у того, у кого нет верности». Разве может считать себя верующим тот, кто не верен халифу?
Аль-Амин сказал это негромко, но с угрозой. Почуяв неладное, ибн Дурайд завозился, сотрясая носилки:
— О мой халиф! Аль-Ахнаф говорит: «Достойный доверия не доносит, и доля того, у кого два лица, — не иметь уважения у Всевышнего, а то, что его побуждает, — свойство низкое и гнусное»!
— Так значит, он действительно взял за себя сестру.
Муса ибн Дурайд громко вздохнул — мол, что тут поделаешь:
— Увы, покровы над этой тайной воистину истончились, о повелитель. Таков обычай здешних знатных родов. Мне говорили, что еще государи Шапур и Хосров вводили своих царственных сестер в харим…
— Экие сквернавцы эти огнепоклонники… — пробормотал аль-Амин с презрением.
— Воистину твой язык, о мой халиф, сообщает лишь истину! — вдруг воодушевился грамматист. — В сердце парсы — язычники, и поклоняются колдунам и неверным! Вчера вечером в город вступил нерегиль халифа Аммара — и что же? Его встречали от самых скал, с огнями в руках! Осыпали розовыми лепестками, подносили для благословения детей, стелили под копыта коня одежды! Орали всю ночь до утра, не давая твоему преданному рабу сомкнуть глаз! Можно подумать, нерегиль — эмир или халиф! Как они смели воздавать ему царские почести? Или Тарик не раб из рабов эмира верующих?
Аль-Амин почувствовал прилив удушающей, дикой злости. Вот как, значит. Царские почести. И ликующая толпа. Которую ведь никто силком не сгонял — сами вышли! Почему? За что они любят это жуткое существо? Тарик убил дракона, рассказал ибн Дурайд. Ну да, убил дракона! А что, он, аль-Амин, мало делает для подданных? Он жизнью рисковал, чтобы нерегиля разбудить, между прочим! Убил бы Тарик дракона, если не он, аль-Амин? Нет! Так почему же его никто не выходит встречать от самых скал?!
Неожиданно свело живот — скверная здешняя вода после плохо прожаренной баранины давала себя знать. Натянув узду, халиф остановил верблюда и палкой заставил опуститься на колени. Тот, поревывая, лег посреди тропы.
Аль-Амин отошел на пару шагов, спустил штаны и присел облегчиться. Мучаясь газами, он задрал лицо к небу: уже окончательно стемнело, в серой ветреной мгле над головой посвистывало, качались сухие лохмы полыни на краю скального выступа. Впереди, над неровными камнями Зачарованного города, лимонно-алыми угольями полыхала праздничная Фейсала. Порывы ветра доносили обрывки звуков — глухой, расстоянием скрадываемый, бой барабанов и медный рев труб-бугов. Приветственный грохот музыки то и дело захлебывался в хлопающем гуле и свисте мухсинского ветра.
Со своего места аль-Амин видел, как вниз по холму потекла длинная золотистая змея огней — готовятся, ждут. Ничего-ничего, подождете… Небось, нерегиля своего ненаглядного дольше ждали…
Наконец, все получилось. Забираясь обратно в плетеную корзину носилок, Мухаммад почувствовал знакомое першение в горле, в груди заворочалось и заскреблось. Он сухо раскашлялся, но отхаркнуться не смог. Под грудиной мерзко щекотало и пихалось в горло, словно там завелся кто-то щетинистый и слишком большой для обоих легких. Аль-Амин продолжил упрямо перхать — пока не почувствовал в гортани выбитый изнутри комок слизи. Сплюнув за край плетеной стенки, он пихнул верблюда, чтобы тот поднялся. Вздымающаяся на вихлястые конечности скотина тряхнула кеджав. Аль-Амин прикрыл глаза, борясь с накатившим головокружением и тошнотой. Какой же отвратительный здесь климат…
