Священные места полумира. Самая отъявленная ересь. Холм неподалеку от Бринфелла, другое лето, давным-давно. Женщина с рыжевато-золотистыми волосами умирала у моря. Он оставил ее с сестрой, взял коня, ускакал, охваченный горячкой, безумием несказанного горя. Никаких воспоминаний об этой поездке. Приехал в Бринфелл в сумерки два дня спустя, миновал его и вошел в небольшую рощу…
Сейнион заставил себя — как всегда — выбросить из головы это воспоминание, навеянное луной. Туда нельзя смотреть. Ты доверяешь словам Джада, веришь в них, а не в собственное хрупкое притворство, будто понимаешь истину вещей.
— А королева? — спросил он, откашливаясь. — Что говорит королева?
Он все понял по колебанию Элдреда, по задержке с ответом. Долгие годы он слушал, как мужчины и женщины рассказывают ему то, что у них на сердце, словами, паузами, тем, что они недоговаривают.
Едущий рядом с ним человек мрачно пробормотал:
— Она считает, что я потеряю душу, когда умру, из-за этого.
Теперь ясно, подумал Сейнион. Ясно до боли.
— И поэтому она собирается в Ретерли?
Элдред посмотрел на него. Кивнул головой.
Чтобы молиться днем и ночью за меня, пока один из нас не умрет. Она считает это своим главным долгом в любви и в вере.
Внезапный взрыв смеха справа от них, чуть позади. Воины возвращались домой с триумфом, зная, что их ждут песни и пиршества.
— Возможно, она права, конечно, — сказал король уже легкомысленным тоном, словно они обсуждали урожай ячменя или качество вина за столом. — Тебе следует меня осуждать, Сейнион. Разве теперь это не твой долг?
Сейнион покачал головой.
— Ты это делаешь сам уже двадцать пять лет.
— Наверное. Но затем случилось то, что я сделал вчера ночью.
Сейнион быстро взглянул на него. Заморгал; потом он понял и это.
— Мой господин! Ты не посылал Ательберта в лес. Его уход туда не является посланным тебе наказанием!
— Нет? Почему? Не величайшее ли самомнение думать, будто мы понимаем пути господа? Разве не ты мне это сказал? Подумай! В чем состоит мое прегрешение и куда ушел мой сын?
«Волки и змеи», — глупо заявил Сейнион несколько минут назад. Этому человеку, который страдает от чувства вины уже более двух десятков лет. Старается служить богу, своему народу и носит эти… воспоминания.
— Я верю, — продолжал Элдред, — что иногда нам отправляют послания и мы в состоянии их прочесть. После того как я выучил тракезийский язык и дал всем знать, что покупаю рукописи, в Рэдхилл приехал один валескиец — это было очень давно — со свитком, вот таким маленьким. Он сказал, что купил его на границе Сарантия. Я уверен, что он кого-то ограбил.
— Одна из пьес?
Король покачал головой.
— Их религиозные песнопения. Фрагменты. Рогатый бог и дева. Свиток был изорван, покрыт пятнами. Это был первый письменный источник Тракезии, который я приобрел, Сейнион. И все утро сегодая я мысленно слышу эти строчки:
Раздастся в дебрях леса зверя рев,
Тогда земли заплачут дети
Когда выходит в поле этот зверь,
Должны погибнуть дети крови
Сейнион вздрогнул под ярким солнцем. И сделал знак солнечного диска.
— Я думаю, — продолжал Элдред, — и прошу меня простить, если я вторгаюсь в запретную область, что ты не порицаешь меня именно потому, что тоже кое-что знаешь об этих вещах. Если я прав насчет этого, скажи, пожалуйста, как ты… справляешься с этим? Как находишь покой?
Он все еще находился под впечатлением древних стихов. «Тогда земли заплачут дети». Сейнион медленно произнес, подбирая слова:
— Я думаю, то, о чем говорит нам доктрина, становится правдой. Проповедуя ее, мы помогаем ей стать сущностью мира Джада. Если и существуют духи, божества, полумир рядом с нашим миром, то им… приходит конец. То, что мы проповедуем, станет правдой отчасти потому, что мы это проповедуем.
— Вера помогает этому сбыться? — в голосе Элдреда прозвучало лукавство.
— Да, — спокойно подтвердил Сейнион. И посмотрел на короля. — Вместе с силой, которая заключена в боге, как нам известно. Мы — его дети, расселяемся по земле, заставляем отступать леса, чтобы строить свои города и дома, наши корабли и водяные мельницы. Ты знаешь, что сказано в «Книге сынов Джада».
— Она новая. Не каноническая. Ему удалось улыбнуться.
— Она немного младше, чем песнь о рогатом боге и деве. — Он увидел, как дрогнули губы Элдреда. — В Эсперанье, где она написана, по ней читают литургию, и то же начали делать в Батиаре и в Фериересе. Священники, несущие слово Джада в Карш и Москав, получили распоряжение патриарха цитировать эту книгу, носить ее с собой — это мощный инструмент обращения язычников к свету.
— Потому что она учит, что мир принадлежит нам. Не так ли, Сейнион? Он наш?
Сейнион пожал плечами.
— Я не знаю. Ты представить себе не можешь, как много я не знаю. Но ты спросил, как я нахожу покой, и я тебе скажу. Это непрочный покой, но вот как я это делаю.
Он посмотрел в глаза спутника. Он не стал отрицать то, о чем догадался Элдред. И не собирался отрицать. Не перед Эддредом.
Теперь глаза короля смотрели ясно, румянец почти исчез.
— Ревущий зверь умирает, а не дети?
— Родиас стал преемником Тракезии, а Сарантий — Родиаса по воле Джада. Мы здесь находимся на краю света, но мы дети бога, а не просто… крови.
Снова наступило молчание, несколько иное. Затем король сказал:
— Я не ожидал, что смогу говорить об этом.
Священник кивнул.
— Могу в это поверить.
— Сейнион, Сейнион, мне необходимо, чтобы ты остался со мной. Ты ведь это понимаешь? И теперь ты мне еще нужнее.
Его собеседник попытался улыбнуться, но не смог.
— Мы поговорим об этом. Но прежде мы должны помолиться, со всей доступной нам верой, чтобы ладьи эрлингов плыли домой. Или, если нет, чтобы твой сын и его спутники прошли лес и успели вовремя.
— Это я могу, — ответил король.
* * *
Рианнон часто удивлялась, почему все продолжают смотреть на нее таким взглядом, и беспокойство в их глазах читалось так же отчетливо, как крупные заглавные буквы манускрипта.
Не то чтобы она проводила свои дни в печали и рыданиях, отказываясь подниматься с постели (ее мать этого не допустила бы в любом случае), или бесцельно слонялась по дому и двору. Она трудилась так же прилежно, как и остальные, все лето. Помогала восстанавливать Бринфелл после пожара и разрушений, ухаживала за ранеными в первые недели, ездила вместе с матерью к тем, кто пережил смерть и потерю близких, и делала то, что необходимо было там сделать. Она придумывала занятия для себя, Хельды и Эйрин, ела за столом вместе со всеми, улыбалась, когда арфист Амунд пел песню или когда кто-нибудь говорил нечто остроумное или лукавое. И все же ловила на себе эти вопрошающие, брошенные украдкой взгляды.
