и внутри: стена, по которой скользили блики, кровать с желто-белым шерстяным покрывалом и старая масляная лампа из красной глины. Артур уже ждал, стоя у книжной стойки, все еще в пурпурном плаще. Блестели золотом драконы, вышитые на воротнике. Лицо будто окаменело, а глаза смотрели очень холодно.
— Сядь, — почти приказал он, указывая на постель. Я обреченно села, слишком измученная, чтобы возражать или оправдываться. — Ты хотела убить моего сына.
Я молчала. А что мне было отвечать?
— Болиголов? — спросил Артур. — Где ты его взяла? Купила у кого-нибудь из горожан или сама приготовила?
— У Грифидда был запас. Он лечит им лихорадку, — я сама удивилась своему безжизненному голосу. — Я украла у него немного.
— То есть он здесь ни при чем? Хорошо. Кто-нибудь еще знает?
— Никто.
Артур сел на постель с другой стороны. Его ощутимо потряхивало. Очень хотелось кинуться к нему на грудь, обнять… но нельзя. Мы просто сидели и ждали невесть чего.
— Хорошо, — повторил Артур. — Как он узнал, что питье отравлено? Загадка. Я не заметил привкуса. Ладно. Он ничего не сможет доказать, ему нечего нам предъявить. Значит, никакого позора, а вот он сильно проиграл. Больше того, над ним теперь смеются. Вообще-то, я могу даже изгнать его. Обвинить в измене. Это решило бы многие наши проблемы. — Он замолчал, снова посмотрел на меня, и лицо его исказилось от боли. — Ради всего святого, Гвинвифар, почему?
— Ты знаешь, почему! — не столько ответила, сколько прорыдала я. Никто бы даже клещами не вырвал из меня слов о том, что я сделала это для блага Камланна, для блага Императора. Скажи я это, и уже ничем не буду отличаться от какого-нибудь бесстыдного попрошайки.
— Но это же позорно, неблагородно! Так могла бы поступить ведьма, интриганка! Это позорит всех нас.
— Только меня. А я женщина, Артур. Я понимала, что делаю, и как ты к этому отнесешься. Я и сама отношусь к этому так же, как ты. И все-таки мне казалось, что оно того стоит. Мне жаль, что не получилось.
На мгновение в глазах короля что-то дрогнуло. Похоже, я недооценила силу его гнева. Но гневался он не на меня. Здесь было все сразу: попытка отравления на пиру в его Зале, да еще на глазах посла; его собственная досада на то, что попытка сорвалась; он осознавал это позорное желание и негодовал, прежде всего, на себя. Он понимал то же, что и я, и мы долго смотрели друг на друга в мучительном понимании. Наконец, Артур встал, закутался в плащ. Его все еще трясло. — Ты, — медленно проговорил он, — убийца. Злая мачеха. Об этом будут слагать легенды. — Его зубы начали постукивать. Он саданул кулаком в стену, опрокинул горшок с дикими розами на прикроватном столике. Цветы вывалились на полированное дерево. Он начал колотить розы кулаком. Шипы вонзались ему в руки, по ладоням потекла кровь.
Я в ужасе смотрела на его буйство. Он замер, снова дико взглянул на меня, сжимая и разжимая кулаки.
— Я едва не выпил кубок. Не мог поверить, что ты на такое способна. От кого другого мог бы ждать, но не от тебя! О, черт побери!
И тут до меня дошло, что за озноб колотит его!
— Артур, это болиголов! Сколько ты выпил на самом деле?
— Да говорил же — один-два глотка! Холодно. Да, я знаю, как это действует. Такое количество не должно сильно навредить. Только, знаешь что… держись от меня подальше. Хватит с меня на сегодня твоей нежной заботы, миледи.
— Артур, — на глаза, наконец, пришли слезы. Теперь я не знала, как их остановить. — Артур, прости…
— Да не могу я тебя простить! Жаль, что я не выпил этот кубок.
— Тебе холодно; пожалуйста, позвольте мне помочь. О, я знаю, знаю, что это было злое дело! Но, пожалуйста... ты знаешь, я люблю тебя.
Он не ответил. Отвернулся, стирая кровь с руки и все еще дрожа.
— Иди спать, — резко приказал он. — Нельзя дать им ни одного намека на какую-то необычность. Мордред может болтать что угодно, может даже догадаться, что я не пил. Да только доказательств у него никаких! Иди спать. И ради Бога, перестань плакать.
Я молча разделась, глотая слезы. Забралась в постель. Он погасил лампу, снял сапоги и лег рядом, спиной ко мне, как был, одетый. Я лежала, уставясь в темноту, и честно пыталась не плакать. Ночные часы текут медленнее, чем облака на горизонте; медленнее, чем улитка ползет по лепесткам розы.
Казалось, я страдала так целую вечность. Потом, по дыханию Артура поняла, что он спит. Подвинулась к нему, обняла, чтобы согреть. Во сне он не отстранился, даже положил голову на мое плечо. Но когда серая заря затеплилась под карнизом, и я, наконец, начала дремать, Артур проснулся, сбросил мои руки с плеч, встал и ушел. А я свернулась клубочком в пустой постели, и плакала, горько-горько, потому что причинила Артуру боль, потому что не могла утешить его, потому что, ради любви к нему, едва не погубила свою душу, — и никакого толку от всех этих страданий!
На следующий день после пресловутого пира я дала себе слово вести себя вдвойне осмотрительно, чтобы не возникло ни единого повода для новых слухов. По давно установленному распорядку утром я вышла из дома, чтобы поговорить с фермерами, жившими в крепости, о том, что и как растет у нас на полях. Гвин записывал, какой урожай ждут фермеры. Мальчишка был встревожен и невнимателен на протяжении всего разговора, да и мне, честно говоря, было не намного лучше. Болела голова. Это и понятно: слишком много плакала. Но опыт есть опыт — как раз то, чего так не хватало Гвину. Я не задумываясь задавала обычные вопросы, поздравляла, если было с чем, выражала соболезнования. Даже улыбалась, хотя на сердце вместо майского дня царила декабрьская стужа.
Закончив с арендаторами, я попросила Гвина подсчитать примерно ожидаемое количества зерна и записать в одну из книг, которые я вела для учета всего на свете. Фермеры ретировались, а вот Гвин задержался. Он уже почти ушел, но потом вдруг вернулся, упал возле меня на колено и положил мою
