Парень медленно, словно во сне, отложил в сторону стопку одежы и на деревянных ногах вышел из покойчика.
* * *
Донатос нашелся во дворе, где разговаривал с рыжим целителем, имя которого Тамир как ни силился, не мог вспомнить. Впрочем, на это обстоятельство юный послушник наплевал и зачастил, едва поравнявшись с мужчинами:
— Наставник, я не колдун! Того быть не может!
Наузник посмотрел на выуча с брезгливой жалостью и вновь отвернулся к лекарю, бросив через плечо небрежное:
— Креффы не ошибаются.
Но его подопечный не желал так легко отступать:
— Бывает всякое. Ну, какой из меня чароплет! — отчаянно выкрикнул он.
— Не чароплет, а колдун, — равнодушно поправил наставник, — запомни это накрепко. Чароплеты на ярмарках вычуры таким дуракам, как ты, показывают да бабам травки продают, чтоб плод вытравить. А колдуны — это стражи людей, те, кто затворяют ворота мертвым, те, кто упокаивают Ходящих. Еще раз услышу, что ты наше ремесло со скоморохами балаганными мешаешь, язык вырву.
Тамир вздрогнул, но упрямиться не перестал:
— Я покойников боюсь! Нет во мне Дара мертвых поднимать, целитель я!
— Ну, посмотрим… — усмехнулся, оборачиваясь, наставник.
А потом не спеша подошел к парню, взял его потную от напряжения руку и, достав из-за пояса нож, полоснул по ладони, да так, что стало видно кости.
Несчастный сделался пепельно-серым от боли, а Донатос радушно предложил:
— Ну, давай, целитель, затворяй кровь, закрывай рану. Не срастишь жилы, быть тебе, почитай, безруким.
Парень стиснул истекающую кровью ладонь и упал на колени. К горлу подкатила тошнота, из глаз брызнули слезы, застилая взор. Однако, захлебываясь словами, юноша начал торопливо бормотать лекарский заговор, которым научился на уроках Майрико. Кровь и впрямь замедлила бег, но вязкие капли все одно продолжали сыпаться на булыжную мостовую.
— Плохо дело, — с притворным сочувствием сказал крефф, склоняясь над учеником, — будь это рана, полученная в схватке…
Он не договорил, но и так стало ясно, что ждало бы незадачливого «целителя».
— Брось, Донатос, куда ему, — вступился за парня рыжий, — давай руку, залечу.
Тамир протянул ладонь и от тяжкого разочарования и отчаяния даже вспомнил имя лекаря — Руста. А тот, не догадываясь, что творится у парня на душе, быстро-быстро зашептал те же самые слова, что всего пару мгновений назад с таким трудом выдавливал из себя выуч. И… кровь тут же перестала сочиться через стиснутые пальцы, края раны сошлись, а плоть начала стремительно срастаться. Через пару мгновений о случившемся напоминала только тянущая боль да розовая полоска свежего шрама.
— Скажи спасибо креффу, а не то ходить бы тебе одноруким, — просветил наузник, и добавил: — Теперь понял, бестолочь, что в тебе целительского Дара не больше чем мозгов?
— Нет, не понял, — упрямо вскинулся Тамир, — кровь я и сам затворить мог и рану срастить, просто я еще мало выучился. Времени больше потратил бы, да и все. Он, поди, тоже не сразу таким умелым стал!
Руста рассмеялся — весело и беззлобно. Ярость и мятеж юного послушника позабавили его, но не разозлили, чего никак нельзя было сказать о Донатосе.
— Одного не пойму, — процедил крефф, — ты упрямый или дурак? Если упрямый, так это хорошо — для дела полезно, а если дурак — еще лучше. Возиться с тобой не придется, можно сегодня же к Нэду идти, пусть твоим старику со старухой напишет грамоту, что сын их подох по дурости, за то им отныне платить Осененным за работу вполовину меньше придется.
Тамир сверлил наставника ненавидящим взглядом, но тот смотрел спокойно, даже равнодушно, однако взор бледно-голубых глаз все равно был пронзительным, продирающим до костей.
— Донатос, да объясни ты ему, ведь не отвяжется, — миролюбиво предложил Руста, — а то до морковкиного заговенья в гляделки будете играть.
— Ты не поддаешься Зову Ходящих, — наконец произнес крефф, будто сообщил нечто, не стоящее внимания. Однако, видя непонимание в глазах ученика, растолковал: — Когда мы с тобой первый раз в лесу ночевали, к поляне трое вурдалаков выползло, а ты трясся как цуцик, чуть в штаны не наложил, но на Зов их не поднялся.
— Так мы ж в заговоренном круге были, и я за оберег держался! — закричал в отчаянье Тамир, всем нутром не желающий верить в страшную правду.
— В круг нечисть зайти не может, — согласился Донатос и тут же напомнил, — а вот тебя, дурака, из него выманить — невеликие хлопоты, тем более оберег твой уже года два как пуст. Ты когда, песий выкормыш, к колдуну ходил ладанку свою заговаривать? Поди, тесто месил и не вспомнил, что раз в полгода оберег надо наузнику носить?
Песий выкормыш задумался. Да, в положенное время мать всегда отправляла его к обережнику, но родительских денег было невыносимо жалко. Потому, рассудив, что раз ночью он по улицам не шастает, а отец, едва подходит срок, вызывает колдуна обновлять охранки на доме, значит бояться Ходящих нет никакого резона. Поэтому парень с чистой совестью тратил деньги то на меру сушеных ягод, то на мешочек орешков. Когда же крефф при всем честном народе объявил, что в сыне пекаря спит Дар, Тамир так растерялся, что вовсе позабыл про негодящий оберег.
И вот теперь все эти мысли одна за одной отражались на растерянном лице парня. Донатос же, приметив замешательство ученика, рассвирепел:
— Хватит сопли жевать! Пошел вон отсюда. И чтобы через полоборота переоделся и у мертвецкой стоял. Опоздаешь — на всю ночь там закрою. И даже не надейся травки перебирать. Тебе вторая родня — покойники, поэтому привыкай.
И крефф так сверкнул глазами, что пришлось послушнику разворачиваться и на негнущихся ногах идти прочь, выполнять приказание.
* * *
Подмывальня была пуста, когда туда ввалилась потная, грязная и разъяренная, словно Ходящий В Ночи, Лесана. Девушка яростно сдергивала с себя одежду, скрипя зубами, задыхаясь от злых слез.
Она стянула вонючую, липнущую к телу рубаху, затем штаны и принялась яростно разбинтовывать «сбрую». Так она про себя называла полоску узкой ткани, которой обматывала грудь, чтобы плотно притянуть ее к телу — два оборота вокруг туловища, два крест-накрест через плечи.
Как назло мокрая от пота тряпка пристала к коже, Лесана злилась, стаскивая ее, царапая себя до крови. Она ненавидела «сбрую», но выбирать не приходилось — без нее занятия с Клесхом и тремя парнями, одногодками послушницы, превращались в мучение.
