Капитан был не Ясон, и корабль был не Арго, каким я его знал. Этот корабль был старше, и приключение сохранилось в памяти корабля, но не в моей. Один из команды окликнул капитана: Акратон — знакомое имя. Великий искатель приключений: Ясон, опередивший Ясона.
В этом морском сновидении я видел огромные белые скелеты на скалах. То был пролив Петрос, и теперь я знал, куда направляется Арго, но мне оставалось неясным, почему он вспоминал именно тот шторм.
Глазами Арго я видел, как кости обрастают плотью, обретают цвет: переливчатую зелень и багрянец морских созданий. Они скатывались с утесов, вспенивая океан, и принимались рвать и терзать Арго гигантскими зубами, уставившись на жертву безжизненными, немигающими глазами.
Метали гарпуны и втягивали их снова на борт. Людей смывало в море, зубастые челюсти левиафана хватали их и заливали кровью кипящие волны.
Лишь когда громадная змеиная голова поднялась из воды за кормой Арго — голова величиной с дом, с глазами как исполинские щиты, — корабль начал свой долгий путь к спасению, ускользая из костистых зубов судьбы, уносимый поднятой чудовищем волной.
На мачту быстро натянули новый парус, и западный ветер, которого позабавило бегство из лап смерти, благосклонно подарил свой порыв ловкому суденышку, которое опасно накренилось на правый борт, но тут же поймало шквал и понеслось вместе с бурей на восток к острову — странному и таинственному клочку гористой суши, так хорошо изведанному мною в свое время. Акратону, как и Ясону после него, предстояло разграбить этот остров, но об этом я знал лишь по сказаниям.
Мне некогда было осмыслить, почему Арго решил поделиться со мной именно этим воспоминанием, а в его выборе явно был особый смысл. Арго, несмотря на то что в нем, казалось, билось человеческое сердце, не склонен был предаваться бессмысленной ностальгии. Вскоре я возвратился вместе с кораблем в мир настоящего.
Лес светился насквозь; из пещеры в скале, образовавшейся из окаменевших стволов, подул легкий ветерок. Под ним затрепетала трава. Рысь беспокойно шевельнулась, и Миеликки направилась ко мне: глаза ее блестели из-под прозрачной белой накидки, губы были плотно сжаты.
Она обняла и поглотила меня, и в плавном падении женские руки, обнимавшие меня, словно превратились в просоленные морем балки корпуса Арго. Я вдыхал соленый бриз и запах вара, гниющих канатов и тесаного дерева.
Дух корабля, древний разум, обращался ко мне через свою хранительницу.
— Он стыдится и боится, Мерлин. Он виновен в давнем великом предательстве, и тень Немезиды протянулась к нему. Корабль не просто дерево и канаты.
— Я знаю. К чему напоминать мне? Я его выстроил!
— Ты строил его в невинности и отпустил по водам мира с гордостью. Ты рос и взрослел, медленно, на протяжении веков, и Арго тоже вырос в славный корабль, на коем плыл Ясон. Чтобы расти, змея сбрасывает кожу: Арго сбрасывал дерево. Мастера-корабельщики из года в год меняли его облик. Теперь он сильнее, быстрее, поворотливее и хитрее того челнока, что ты выстроил, но сердце ребенка — щепка дуба — еще осталось в нем.
Я был озадачен. Я хорошо знал, что Арго хранит в себе осколок каждого судна, каким он был, частицу сердца каждого из капитанов, направлявших его по рекам или через океан. Известно мне было и то, что мои детские потуги в кораблестроении под бдительным оком десяти масок за десять тысяч лет от сего дня или более того положили начало этому бороздящему моря существу, этому миру, скользящему по волнам.
К чему такие усилия, чтобы напомнить мне?
Грусть и тревога густой горечью стояли у меня в пересохшем рту, когда я позволил Миеликки передать мне чувства и сны корабля.
И я снова был в мире детства, среди ревущих бурунов.
То был миг восторга, вспышка памяти столь мощной, столь живой, что она ошеломила меня. Не сам я воскресил прошлое. Это Арго тратил силу своей жизни, чтобы отослать меня назад, показать мне минуту, когда я вкладывал в лодочку свои чары и жизнь.
Я стоял по пояс в широкой заводи под скалой, нависшей над святилищем, и смотрел на падающие по сторонам от меня струи. Заводь под водопадом кипела. Небо над головой казалось светящимся лазурным кружком в обрамлении летних ветвей. Там, куда не попадали серебряные струи, пруд зарос густой зеленью кустов и мха, а десять ликов следили, как я разрисовываю свое творение.
Десять раятуков, моих хранителей и вдохновителей, дожидались окончания строительства.
Я нарисовал глаза по бокам округлого носа: глаза Серебрянки, рыбьи глаза, чтобы благополучно провести ее по реке; соколиные глаза Фалькенны, чтобы лодка летела по воде; собачьи, Кунхавала, чтобы чуяла путь к неведомой суше и в тайные воды.
И создавалась моя Странница под бдительным оком Скогена, тени лесов, а вдохновляла меня Синизало, дитя на земле. Я призвал Габерлунги, чтобы вложить в суденышко приключения, великие истории, увлекательную судьбу. И величайший из раятуков, Пустотник, наложил на нее чары, позволявшие проходить по невидимым рекам в глубинах мира, под самой землей, стать кораблем многих миров.
Себя я вырезал как деревянного человечка, маленького капитана, и спрятал неуклюжую поделку за одно из ивовых ребер. Я помню, как взобрался на борт и взял весло, смеясь и силясь овладеть вертким, обтянутым кожей челноком. Потом нас подхватило течение и потянуло прочь из заводи, через отмель, в поток, что, извиваясь, убегал из моей долины.
Когда меня развернуло в последний раз, я, еще с трудом удерживая равновесие, заметил, что семеро раятуков исчезли. Остались три, их личины из коры скорбно вытянулись, провожая меня взглядом прищуренных глаз.
— Вы мне не нужны! — крикнул я им. — Я вернусь, когда вы понадобитесь!
Первой удалилась Скорбь, за ней — Лунная Греза. Последним остался Морндун, призрака на земле.
— Ты мне не нужен! — снова крикнул я, но теперь, оглядываясь назад, припомнил миг сомнения.
Надо было нарисовать на лодке все маски. Тогда ты всегда был бы под защитой.
Слова моей матери. Слова всех матерей, кто когда-либо прощался с детьми. «Послушались ли другие? — спросил я себя теперь. — Нашли ли другие способ принять на свой челн печаль, луну и смерть?»
Вы мне не нужны. Я вернусь, когда вы понадобитесь.
Хвастовство. Чистое бахвальство. И все же я действительно так думал. В то время я не видел смысла в Смерти и Скорби, не говоря уже о Лунной Грезе, но и не думал умалять их значение. Меня переполняла жизнь, и мой верткий челнок обладал собственной жизнью и сурово испытывал меня в борьбе за власть над ним: река уносила скорлупку суденышка, а свисающие ветви ив и вязов стегали меня, потому что я несся все быстрей, бросаясь в гущу их прядей, отталкиваясь от илистых мелей, смеясь, когда вода захватывала меня и уносила от дома к началу жизни на Тропе.
