Интонация у профессора Каца изменилась. И Шагровский вдруг понял, что тот человек, с которым он прожил бок о бок несколько недель в лагере экспедиции, автор нежных писем, увлекательных книг, известный ученый, страстный популяризатор археологии, и этот крепкий старик – совершенно разные люди.
Проходя мимо неподвижного тела, дядя ловким движением выдернул из горла убитого свой нож с обрезиненной рукоятью и наклонился над раненым, которому камень Арин разбил грудину.
Раненый оказался молодым парнем. Шагровский не дал бы ему и двадцати пяти лет. Ну вылитый аспирант – таких на любой кафедре на рубль – пучок. Правда, глаза у него были не аспирантские, совсем не аспирантские. Впрочем, у профессора Каца, настоящего профессора, тут уж сомнений не было, глаза сейчас тоже были совсем не профессорские.
– Говоришь на хибру? – спросил дядя Рувим на иврите.
Раненый молчал, все так же надсадно дыша. На его тонких губах вскипала кровь, черная в лунном свете.
– Английский? – переспросил профессор. – Русский? Французский?
Противник молчал.
Рувим Кац пожал плечами и без размаха вонзил нож в подключичную впадину лежащего. Глаза парня не просто расширились, они вылезли из орбит.
– Держи ему ноги! – приказал дядя.
При всем посредственном знании человеческой анатомии Шагровский понял, что лезвие проникло в нервный центр. Не отводя взгляда от искаженного болью лица, профессор повернул нож в ране. Туда, а потом обратно.
Раненый закричал, и от крика из его открытого рта полетели темные брызги. Он попытался двумя руками оттолкнуть руку дяди Рувима, но тот навалился на рукоять всем весом, и парень бессильно засучил ногами, а через секунду начал скулить, как ушибленный щенок.
– Английский? Русский? Немецкий? – дружелюбно повторил профессор.
Но от этого дружелюбного тона у Шагровского пошел мороз по коже.
– Я говорю по-английски, – прохрипел раненый. – Я. Говорю. По-английски.
– Уже лучше… Имя?
– Артур. Артур Киннер.
– Кто тебя послал?
– Я не знаю.
Нож с хрустом провернулся в ране.
Парень заорал так, что крики умирающего, зажатого обломками квадроцикла преследователя показались тихими стонами. Шагровский краем глаза увидел, что Арин, обыскивающая вездеходы, смотрит на них с нескрываемым ужасом.
– Кто тебя послал?
– Я не знаю… – простонал-проплакал раненый. – Я не знаю, не знаю… Меня нанимают, меня просто нанимают! Я не знаю кто! Это же правило! Никто не знает нанимателя…
Из-под рукояти ножа плюхнуло кровью.
– Сколько человек в группе?
На этот раз ответ последовал незамедлительно.
– В пустыне две группы по шесть человек!
– Ты их знаешь?
– Познакомились на брифинге. До этого никого не видел.
Он захрипел и заперхал, отплевываясь кровью.
– Где был брифинг?
– В Каире.
– Где остальные?
– В каждой группе один координатор и его вестовой. Они ждут в точке выхода.
– Задача группы?
– Уничтожить твою экспедицию. Зачистить тех, кто выскочил ночью. Никто не должен был уйти. Группа три облажалась, иначе все закончилось бы там, на горе.
– Это все? Других заданий не было?
– Забрать рукопись. Или уничтожить на месте. Это по обстоятельствам.
– Вам сказали, как выглядит рукопись?
– Да. Нам сказали, что ты поместил ее в контейнер.
Дядя коротко выматерился. Естественно, по-русски.
– Сколько людей в группе номер три?
– Я не… А-а-а-а! – заорал парень надрывно, снова пытаясь вывернуться. – ДВЕНАДЦАТЬ! ВСЕГДА ДВЕНАДЦАТЬ!
– Почему всегда двенадцать?
– Не знаю. Это какая-то традиция…
– Командир? Кто командир?!
– Немец! Его зовут Вальтер! Но это не настоящее имя…
– Откуда ты знаешь?
– Я видел его… У нас было дело… И тогда его звали иначе. Не надо, НЕ КРУТИ!
– Я хочу, чтобы ты был разговорчивым, – пояснил Рувим, улыбаясь, и онемевший от ужаса происходящего Шагровский понял, что совершенно не знал собственного родственника. И еще, что матери он никогда и ничего об этой ночи не расскажет. Если, конечно, выйдет живым из этой передряги.
– Что за дело у вас было? – ласково спросил профессор, не выпуская рукояти ножа из рук. – Не стесняйся, упырь, расскажи.
– Два года назад. В Вероне.
– И что ты там делал…
– Нас наняли убрать одного старика…
– Имя?
– Чезаре Каприо! НЕ КРУТИ НОЖ, ПОГАНЫЙ ЕВРЕЙ!
Сначала дядя выглядел ошарашенно, но через секунду взял себя в руки, и на лицо его вернулось то самое пугающее Валентина до смерти выражение. Таким бы мог глядеть на жертву Аваддон,[58] если бы постарел, слегка отяжелел и поседел.
– А теперь послушай меня, мальчик, – он наклонился над раненым, и Шагровский увидел, как улыбка растянула профессору рот, и от этого задвигались покрытые седой щетиной щеки. – Внимательно послушай. Ты же не хочешь, чтобы я медленно разрезал тебя на части? Или хочешь?
Казалось, что голос дяди Рувима змеей заползает под кожу и скользит по нервам в глубь тела, по направлению к сердцу, чтобы обвить его плотными тугими кольцами.
– Не хочешь? Тогда учти, что я жду быстрого и честного ответа. Ты знаешь, почему убили Каприо?
– Нет! – пленный замотал головой так, что она вполне могла оторваться. – Нет! Не знаю! Нам ничего не говорят! Только фото, имя, фамилию, адрес и возможные места появления…
Он почти кричал.
– У нас так не делается. Никакой лишней информации. Мне не надо знать, за что тебя хотят пришить! Мне достаточно знать, что если ты умрешь, то мне заплатят деньги! ВЫТАЩИ НОЖ!
– Без проблем, – сказал Рувим Кац и выдернул лезвие из раны. Из-под ключицы наемника ударила струя крови – тяжелая, толщиной с большой палец руки. – А вот мне не надо, чтобы кто-нибудь платил деньги. Мне достаточно знать, что ты умрешь. Понимаешь, в чем разница?
– Я еще жив… – прохрипел пленник. – Я еще жив…
– Это ненадолго, – бросил профессор через плечо. – Передавай привет дружкам и подождите Вальтера, он скоро будет.
Раненого начала бить крупная дрожь, словно от холода. Фонтан крови над его плечом стал пожиже и пульсировал заметнее, голова начала запрокидываться, и раньше, чем Кац успел дойти до зажатого между камнями и изорванным железом наемника, умирающий потерял сознание.
Второму пока еще живому преследователю не повезло полной мерой и притом дважды. Несмотря на раздробленный таз и почти оторванные ноги, он не умер сразу, а умереть быстро с такими ранами было бы благом, и даже не потерял сознания. Оставаться в рассудке было гораздо хуже, чем умереть.
