Одна катастрофа уже совершилась – рушился мир его сердца, устоявший во времена исхода из Валинора и в дни Войны Гнева. Как они с Теркеннером верили тогда, что зло изгнано из Средиземья навеки, что теперь они сумеют построить здесь прекрасный мир, в котором нет места крови и страданиям! И они начали строить Ост-ин-Эдил, и они строили его все эти полтора тысячелетия, протягивая руку дружбы и помощи каждому, кто приходил в их город. Как им обоим хотелось мира, где есть чистая красота распускающегося цветка, которую страшно потревожить даже легким прикосновением пальца! Мира, где возвышенные сердца благоговеют перед нежнейшими обертонами струны на поющей лютне!
А что теперь? Мир, где поломанная лютня валяется в грязи рядом с цветком, растоптанным башмаками тирана под грубый хохот своры идущих за ним дикарей? И самое ужасное – никому из бегущих от этого нашествия не будет дела ни до цветка, ни до лютни, им будет некогда повернуть голову, чтобы оплакать лежащую в грязи красоту, потому что у них и без этого будет над чем плакать. Униженные и беззащитные, они не найдут спасения от наступающей черни, потому что бежать некуда. Потому что в мире нет такого места, куда бы вслед за ними не погналась чернь.
Чья же вина? Неужели этот груз лежит на них с Теркеннером… потому, что они оказались слишком добрыми?! Добрыми и беспечными – и этим позволили злу ухватиться за этот мир, позволили ему окрепнуть? Как они верили, что никакое доброе дело не может обернуться злом… Как они могли оказаться такими слепыми?!
Как его руки – искуснейшие руки, по праву прозванные серебряными, всегда творившие только добро и красоту – как они могли принять участие в создании этого чудовищного орудия порабощения? Как можно было оказаться таким недальновидным?! Как?!!
Эти мысли крушили мастера вернее, чем настигавшая его смерть. Цветущие сады его сердца взрывались лавовыми трещинами горчайшего в мире прозрения, вылетавший оттуда огонь сметал подчистую останки нежной и эфемерной, заботливо взлелеянной красоты – и сквозь выжженную, покрытую черным пеплом пустыню отчетливо проступал издевательски ухмыляющийся лик новорожденной мудрости:
– Ты искал меня, нолдор – так смотри же на меня!
Он смотрел в ее беспощадные глаза и не мог не смеяться вместе с ней. Над собственной слепотой. Над собственной доверчивостью. Над собственной глупостью. Горький смех звенел в его сердце, разносясь над черными пустынями былой красоты – былой и фальшивой – и ему вторил неумолчный смех копыт Лалачаэ. Жгучий и испепеляющий, очищающий и сокрушающий, неумолимый и безоглядный – горький и яростный смех.
***
Они обогнули южный край мглистых гор и мчались вдоль хребта на север, когда черный зверь Саурона рухнул под ним на скаку. Живой труп бедного Морлаймэ израсходовал все свои жизненные силы и стал просто трупом. Саурон обрушился на него с бранью, но убедившись, что конь мертвее мертвого, зачерпнул из кармана пригоршню семян оркской травы и растер в ладонях.
Он всыпал часть порошка в оскаленную пасть обтянутого кожей скелета, сыпанул в ноздри, глазницы, уши и произнес над трупом заклинание подъема. Когда останки зашевелились и начали подниматься на ноги, он с нетерпением рванул узду и вскочил на костлявую спину, потому что не так давно Келебримбер был совсем рядом. Если бы не деревья, его можно было бы видеть на горизонте, но теперь задержка позволила мастеру удалиться от преследователя, и Саурон был в бешенстве от этого.
Мертвое тело скакуна было неповоротливее живого, и расстояние между двумя всадниками почти перестало сокращаться. Но Саурон продолжал погоню, потому что ветроногий Лалачаэ, равный разве что самому Нахару, скакуну Оромэ-Охотника, был живым. И он должен был обессилеть.
То же самое сознавал и Келебримбер. Пригнувшись над гривой коня, мастер не смел понукать его, чтобы выиграть еще несколько фарлонгов отрыва. Он чувствовал кровью, что тот давно уже сжег себя, и только тихо удивлялся – откуда, из каких запасов черпает силы его скакун. Почему все еще смеются его копыта, почему они все еще бросают вызов настигающей его смерти, когда по любым понятиям о силах эльфийских скакунов он давно уже должен был лежать бездыханным? Но звонкие копыта Лалачаэ по-прежнему несли его тело вперед, они по-прежнему упирались, били в безвинную землю, сохраняя последние крохи пространства между ним и невидимым всадником, сидящим на черной спине скелета. И когда наконец на горизонте показались рыжие вершины осенней ост-ин-эдильской дубравы, у мастера появилась надежда.
Наземный Ост-ин-Эдил находился к северу от дубравы, а с юга от нее на две лиги простиралась равнина, расчищенная во времена нападения южных орков. Поэтому эльфийская охрана, которую ставили на южной опушке скорее по традиции, чем по надобности, заметила одинокого всадника, едва он выехал из леса. Пока они вглядывались в него и узнавали в нем мастера Келебримбера, следом за ним вымахнул конский скелет, обтянутый клочьями черной шкуры, от которого так и веяло дурным колдовством.
Келебримбер мчался к дубраве, скелет гнался за ним. Эльфийские стражники следили за ними с деревьев, держа наготове бесполезные луки – что они могли сделать с тем, кто уже мертв? Старший из них вдруг заметил, что поводья скелета держат чьи-то невидимые руки, и перешел на истинное зрение, увидев наконец второго всадника.
– Не впускайте его! – прохрипел Келебримбер издали, увидев охрану.
Конь внес мастера под кроны дубов, направляясь к жилищу правителя. Преследующий его скелет домчался до зоны охранных заклинаний – и черное волшебство рассеялось в ауре тонкой эльфийской магии. Безжизненные останки Морлаймэ рухнули на землю, а над головой Саурона предупреждающе свистнула стрела. Майар понял, что проиграл гонку, и поспешил убраться подальше, пока здесь не разобрались, что к чему, и не попытались захватить его.
Лалачаэ остановился у дуба, где жил правитель, и вдруг зашатался под всадником. Мастер едва успел соскочить на землю, как его скакун замертво свалился у подножия ствола. Жизнь мгновенно оставила измученное гонкой тело коня, не нашедшее сил даже на агонию.
Как бы ни предвидел Келебримбер это горестное мгновение, оно отозвалось в нем неожиданно-резкой болью. И как бы он ни спешил к Теркеннеру – он остановился, чтобы проститься со своим верным скакуном.
«Прощай, Лалачаэ, – думал он, глядя в мертвые глаза своего коня. – Ты – первая жертва черного замысла, а сколько их еще предстоит впереди! Прощай, мой добрый друг – и прости меня. Ты должен понять меня, ведь я такой же, как ты. Я бессмертен – и я уязвим. Рано или поздно наступит день, когда и я вот так же упаду на полном скаку, выполняя свой нравственный долг. И тогда мы встретимся в чертогах Мандоса, мой добрый Лалачаэ – две честные тени, так и не позволившие себе ни мгновения передышки. Мы посмотрим друг другу в глаза – и снова будем вместе.»
