– Скажу так. За козни против Семей Иберы, злоумышление, желание причинить вред членам Семей и нарушение священного договора с богами, покровительствующими правлению Семей, я объявляю виновными этих во всем признавшихся людей Гиру-налле, называющих себя принцами, чьи имена: Ерстисто Призрак-на-Дороге, Латабан Дома не-частый и Миираклф Три-Мелодии-ждущий – и приговариваю их к смерти.
Парнисса возопил в ответ:
– Не объявишь ли ты им прощение или милость?
Кейт подумала, что, если бы здесь могла существовать надежда на прощение или милость, несчастных не привязали бы уже к лошадям... Впрочем, толпа, ждавшая своего зрелища, явно не была тронута обращением к милосердию. Немедленно раздались вопли:
– Никакой пощады! Никакой!
Параглез поднял руки, и толпа притихла.
– Пощады не будет! – подтвердил он.
Одобрительный рев толпы заглушил приказ, пославший в противоположные стороны все двенадцать лошадей.
Стиснув зубы так, что заныли мускулы на лице, Кейт с кажущимся бесстрастием наблюдала за тем, как разорвали на части всех троих принцев.
Ощутив ладонь на своем запястье, она поглядела на дядю и увидела в его глазах отражение собственного гнева. Осознание, что не ей одной отвратительны публичные жертвоприношения, сняло с души часть тяжести, которую Кейт несла, не замечая того. Хоть в чем-то она не одна.
Слуги обрубали куски тел троих Гиру-налле; стражники тем временем перешли к следующей клетке. Они извлекли из нее одного ребенка, мальчика лет пяти или шести, – прекрасного, буквально излучавшего кротость и невинность. Одежда свидетельствовала о том, что он сын купца, притом состоятельного. Чистый, ухоженный ребенок, явно любимый родителями. Он дернулся в сторону клетки, и Кейт услышала тоненький, полный ужаса голосок:
– Мама! Папа!
Она судорожно глотнула, удерживая готовые пролиться слезы. Несколько парнисс забрали мальчика у стражников и повели его к центру помоста. Верховный парнисса извлек из-за пояса большой, усыпанный самоцветами кинжал и крикнул:
– А теперь, параглез, узри чудовище!
Он чиркнул кинжалом по лицу ребенка, оставив на нем алую полоску. Мальчик закричал, и Кейт восприняла его ужас как свой собственный. Она тоже ощутила реакцию: крик ребенка превратился в вой; боль выпускала на волю красноглазую, всегда готовую вырваться ярость, полную мощи, певучей крови, текучих преобразующих костей и мышц, стремящихся осуществить славное Превращение.
Тут в руку Кейт впились ногти, голос Дугхалла шепнул ей на ухо:
– Спокойно, девочка.
И Кейт отступила от грани, на которой оказалась незаметно для самой себя. Спасибо богам – всем и каждому – за то, что она Превращалась вчера, иначе, невзирая на любые успокоительные голоса на свете, все-таки выдала бы себя. Ярость вскипала в ней, отказываясь подчиняться воле; Кейт глядела вниз на прекрасного мальчугана, более не являвшегося им. Трансформация сделала его четвероногим существом, лишь отчасти пораженным проклятием Карнея. Должно быть, тюремщики мучили и пугали ребенка, и он много времени проводил в своем втором состоянии; они истощали топливо, питавшее пламя Превращения. Он был еще мал, однако в состоянии Карнея мог представлять опасность для врагов. Преобразившись наполовину, не имея возможности ни закончить Трансформацию, ни сделаться прежним, он только лишь доказывал всем высказанное обвинение: да, он – чудовище. Монстр.
Толпа трепетала от восхищения. Их ожидало зрелище более занимательное, чем раздирание воров на части, более волнующее, чем растерзание медведем; один из почтенных соседей укрывал у себя чудовище, и вот мерзкое создание разоблачено, а с ним и грязные тайны Семьи, сделавшейся преступной. Верховный парнисса крикнул, обращаясь к параглезу:
– Этот ребенок – сын Маршалиса Силкмана, и первые пять лет его жизни в Гаервандий перед богом Абджаном и парниссами ставили другого ребенка, так что чудовищная природа его осталась неразоблаченной. Параглез, в первый истинный день года моего Славненького Жирненького Поросенка Абрамакнара я спрашиваю у тебя, что ты скажешь Семье Силкман?
– Скажу так. За нарушение клятвы, за укрытие чудовища среди нас, за ложь перед людьми и богами, за созданную ими угрозу народному благополучию и за злоумышление против Семей Иберы и народа Халлеса я объявляю виновным всю Семью Силкман – практическим доказательством – и приговариваю всех живых членов этой семьи, принадлежащих к ней по рождению или браку, к смерти во всех поколениях.
Такой приговор мог быть вынесен и семье самой Кейт – не Семье, потому что Галвеи как целое не подлежали общему суду, а именно семье – отцу, матери, сестрам и братьям, ибо ни одну из ветвей Семьи нельзя было считать настолько ценной, чтобы ее нельзя было срезать – ради умиротворения толпы или сохранения власти Семьи как целого.
– Жалуешь ли ты их прощением или милостью?
– Сами боги осудили эту тварь со всеми родичами. Им не будет ни милости, ни прощения.
Мальчик рыдал. Его семья взывала к богам. Стражники привязали ребенка к лошадям. Толпа завизжала в припадке восторга. Кони рванулись вперед.
С полдюжины молодых людей элегантно подпирали колонны или сидели развалясь на белых каменных скамьях, украшавших двор таверны. Единственная служанка, раскрасневшаяся и тревожно поблескивающая глазами, подавала им поднос за подносом. Закупоренные бутылки эля сменяли блюда с нарезанной полосками тушеной свининой и поджаренным хлебом, однако мысли ее были явно обращены не к клиентам и не к увесистым чаевым, на которые она вполне могла рассчитывать; заслышав призывные крики, она всякий раз морщилась. Подав наконец последнее блюдо из заказанного Ри Сабиром угощения, она спросила:
– Потребуюсь ли я вам для чего-нибудь еще?
Наивная крестьянка всем сердцем своим была обращена к религиозному празднику, который она пропускала.
Кто-то из мужчин отозвался на подобный вопрос грубым смешком, однако движением руки Ри велел им молчать.
– Нет. Ступай. Порадуйся на своем празднике. И кланяйся от меня богам, – добавил он, когда женщина исчезла под арками.
– Мы могли бы потешиться с ней, – сказал еще один. Щеки его были украшены двумя доблестными вертикальными шрамами. Рубашка на нем, сшитая из самого легкого и дорогого красного шелка, была столь прозрачной, что служила лишь для того, чтобы подчеркнуть плавные очертания торса; кожаные штаны в обтяжку, намасленные до блеска, выпячивали прочие детали его фигуры.
Черные, приспущенные с голеней сапоги и широкая шляпа алого бархата, золотые ленты, тщательно вплетенные в длинные светлые локоны, выдавали в нем денди, но только дурак принял бы этого человека за слабака. Звали его Янф, был он богат, принадлежал к одному из младших ответвлений Семьи Сабиров и большую часть своей жизни являлся наилучшим другом и ближайшим союзником Ри.
