Огромный, жемчужно-серый пес взвыл длинно и так печально, что казалось — человек оплакивает того, кто был ему ближе отца или брата.
* * *
Тела эльфов забрали эльфы, чтобы похоронить по своему обычаю, а тело Берена братья велели отнести к своей палатке, обмыть, обрядить и приготовить лодку для погребения. Когда смыли кровь и грязь, не нашли ран, которые могли оказаться смертельными — лишь синяки и ссадины покрывали тело, да запястья были разодраны до мяса. Смерть обидная и нелепая — он просто замерз, потеряв сознание.
Его обрядили в чистую, длинную погребальную рубашку из некрашеного льна, укрыли одеялом и положили в маленьком шалашике из лапника. Хурин еще не решил, что с ним делать — хоронить здесь, возле развалин Тол-Сирион, отнести в Хитлум, чтобы Берена погребли последние его родичи, или отдать горцам, которых доставили сюда эльфы Артанора. Правда, половина из этих двенадцати горцев еще не стояла на ногах, а другая половина видела лишь при ярком дневном свете и лишь размытые тени. Только один был в сносном состоянии — то есть, мог отличить дерево от человека в десяти шагах, а к завтрашнему вечеру обещал и вовсе поправиться: Нимрос, молодой бард Берена, учившийся когда-то у эльфов.
Вот он, этот самый полуслепой Нимрос, и обнаружил, что Берен жив.
Вышло это так: поверх погребальной рубахи ничего надевать не положено, как знак того, что не по одежде Мандос судит человека — разве что нет времени и надо хоронить как есть, в том, в чем человек и умер. Но уж больно безобразно выглядели разодранные запястья Берена, и слуги обмотали их черной тканью, а сверху закрепили ее двумя золотыми зарукавьями, которые снял с себя Хуор. Нимрос же принес драгоценность, подаренную Барахиру Финродом — перстень валинорской работы. Эта вещь не могла принадлежать никому, кроме Берена или того, кому он сам подарил бы ее; Берен же, уезжая на Волчий Остров, оставил ее Нимросу — но только на хранение. И вот Нимрос ее возвращал, и, взяв правую руку Берена за запястье, чтобы надеть на нее перстень, под пальцами почувствовал заскорузлую ткань. Черная повязка почти вся пропиталась кровью, а мертвец так не кровоточит.
Хорошо, вовремя заметили — не хватало еще доделывать за Саурона испартаченную им работу. Хурин, не поверив своим ушам, вынул кинжал и поднес к губам Берена. Поначалу казалось, что Нимрос обманулся — сердце Хурина успело отсчитать с десяток ударов прежде, чем лезвие затуманилось — но все-таки затуманилось же!
Привести его в чувство не удавалось — вливали в рот и вино, и воду, растирали щеки, ладони — не помогало ничего. Нимрос, сказал, что душа князя сейчас сама выбирает между жизнью или смертью, и никто на этот выбор повлиять не властен, однако же есть один способ: можно сесть с ним рядом и все время ему говорить что-то, убеждая душу остаться здесь.
— Ты, что ли, будешь над ним сидеть? — Хурину эта затея показалась глупостью.
— Да, буду, — кивнул Нимрос.
Но Хурин на этом не успокоился. Послали за эльфийским лекарем на другой берег. Эльфийский лекарь только подтвердил то, что уже сказал человеческий: нужно оставить все как есть, и дальнейшее будет зависеть лишь от того, захочет дух Берена вернуться к жизни или пожелает отправиться на Запад, а затем — на Неизведанный путь.
То же тяжелое беспамятство охватило и госпожу Лютиэн, но с этим было яснее: она устала, сказал целитель, и проснется, когда отдохнет. Борьба с темной волей Саурона истощила ее силы. Нужно время.
Время…
И тут Нимрос предложил такое, о чего у Хурина даже рот открылся — но эльфийский лекарь поддержал юношу: нужно, чтобы Берена и Лютиэн положили рядом — пусть первым, что увидит очнувшийся, будет любимое лицо — если им суждено очнуться.
* * *
На следующее утро Финрода и остальных эльфов, а также всех, кто погиб при штурме, похоронили на зеленом холме неподалеку от развалин замка. С покатой, почти плоской вершины срезали дерн, вырыли яму и сложили в ней из камней и бревен высокую постель для Короля. Ниже положили десятерых верных, а еще ниже — всех, кто отдал жизнь за Тол-Сирион, врата в свободные земли.
Погребальные одежды и венки из первоцветов, надетые на голову и шею короля, почти скрыли раны, нанесенные Финроду волком, но не могли скрыть следов истязания — руки Финрода, против обычая, были спрятаны под покровом, чтобы не было видно, что пальцы его переломаны и срослись как попало. И оттого, что лицо его и в смерти осталось прекрасным, всем, кто смотрел, казалось, что поругана и убита сама красота. И когда над мертвыми клали кровлю из бревен, хотелось то ли хватать могильщиков за руки, умоляя не прятать его под землю, то ли помогать им всеми силами — пока сердце не разорвалось от жалости при виде его.
Из камней и земли эльфы и люди насыпали над павшими высокий курган, снова покрыли дерном, и уже к утру следующего дня курган этот пророс густой травой и покрылся белыми цветами. Когда эльфы пели над погибшим королем Нарготронда, Хуор впервые в жизни увидел, как плачет его старший брат. Говорили, что Хурин плакал в день смерти отца, но Хуора с ним тогда не было.
Допрашивая пленных, которые все не могли понять, как и почему они сдались, внезапно прекратив бой, Хурин восстановил события и пересказал их Артанору.
Берен и вправду решился штурмовать замок, но хитрость его не удалась, во-первых, из-за орочьей алчности, а во-вторых, из-за того, что в этот же вечер в замок вернулись остатки разбитой у Ангродовых Гатей армии. Не будь во главе ее Саурона, может, Берену и удалось бы продержаться, но Саурон колдовством открыл ворота. О том, как защищался Берен, рассказывали не только пленные, но и синяки на теле горца: он ими был покрыт весь, от затылка до пят — то есть, взять его смогли только тогда, когда измолотили как сноп. Саурон, устроив пленнику короткий допрос, отправил его в камеру смертников, где уже находились эльфы. Хуор спросил о следах истязаний, на телах — никто ничего не знал или боялся признаться. «Это, наверное, орки», — сказал один из тех, кто называл себя рыцарями Аст-Ахэ. Второй не видел ничего дурного в том, чтобы живьем скормить мирроанви волку: по его мнению, они этого заслужили, а мучительная смерть была признанием заслуг врага. Хурин дал ему в ухо — разговаривать с таким было бесполезно. Был еще один выродок, который смотрел за волками. Только о них и убивался — ну, так ему снесли голову. Но таких было мало… Прочие вели себя пугающе странно: словно угасли в них какие-то огни. Безразличные ко всему, они были покорны и молчаливы: не требовали еды, не бунтовали, не пытались бежать. Ударишь — смолчат, пошлешь — пойдут… Это вызывало презрительный смех одних и ужас других — что же нужно сделать над человеком, чтобы после падения своего господина он полностью утратил волю к борьбе и к жизни? Хуор сравнивал их с эльфами и людьми, спасенными из тюрьмы Волчьего Острова — и сравнение было далеко не в пользу черных. Спаси Единый от такого, думал Хуор, глядя на них. Даже обреченные страшной смерти, замурованные в подвале, — Финрод и Берен нашли в себе волю освободиться от пут и сражаться с сауроновой тварью… Они боролись, пока одного не оставила жизнь, а другого — все силы… Отчего же эти — не скованные, не подвергавшиеся пытке, многие даже не ранены — час за часом теряют дух?
