Откуда мне было знать, что я потеряю челнок и годы стану бесцельно блуждать, прежде чем отыщу наконец Тропу и пущусь в путь по ней своими ногами или на спине подвернувшихся по дороге ездовых животных. Я был не готов.
Яркое воспоминание погасло, и я снова оказался в Духе корабля, дышал воздухом лета, смешавшимся с зимней свежестью Хозяйки Леса, и ощущал возле себя ее теплое покойное присутствие, одновременно утешительное и обескураживающее. Рысь ее мурлыкала, но держалась настороженно, словно готовясь к прыжку.
И пусть зримые образы погасли, осталось эхо отчаяния и страха, созданное, быть может, моим же разумом, которому нежданно-негаданно открыли его исток.
Я так и не научился править той простой лодочкой, тем корытцем из лозы, дуба и кожи, что бежало по реке вопреки моим усилиям и повиновалось мне только в тихих водах, на отмелях и в заводях, встречавшихся на нашем пути.
Разразилась буря, зимний кошмар: в воздухе звенел лед, нагие деревья, доказывая, что их никак не назовешь безжизненными, избивали ветвями реку, тянулись ко мне — испуганному закоченевшему мальчишке в беззащитном крутящемся корытце.
Я выбрался на берег, привязал челнок, скорчился между корнями и плакал, глядя, как темная снежная стена надвигается по ветру с запада. Я все старался пробить взглядом тьму на севере, разглядеть огонь костра, что развела моя мать в родной долине, где рисунки отца в глубине расселины оставались такими же свежими и яркими, как в день, когда он сделал их, прежде чем уйти в землю, заблудиться во чреве этой второй матери и уже не вернуться.
Закружились снежинки, поначалу невинные, ласковые, потом — словно мошки, замерзшие мошки, существа из науки преданий, память о более древнем народе, разведавшем земли вокруг нашей долины.
Маленькое суденышко отчаянно подпрыгивало на волнах. Я не завязал узла, а просто обмотал веревку вокруг ствола и заклинил свободный конец в щели между двумя ветвями. В бурю этого мало.
Теперь я сражался со шнурками на башмаках, но пальцы мои были неловкими, и кожаные шнурки выскальзывали из них, как живые. Я расплакался от злости: потом пальцы у меня так онемели, что я оставил все попытки, откинулся на спину, закрыв лицо плащом, и слезы мои пахли то отчаянием, то гневом, то одиночеством, то страхом.
Я услышал движение рядом и похолодел, решив, что меня учуял зверь. Но кто-то уже возился с моими башмаками: ловкие пальцы зашнуровали их, туго затянули. Я открыл лицо и взглянул, увидев сперва капюшон, маленький капюшон, а потом, когда он упал, — пронзительные, чудные глаза. И желанную, насмешливую улыбку.
— Пора бы тебе и научиться! — сказала Пронзительный Взгляд.
— Я не умею завязывать шнурки. Не умею! И не стыжусь этого. Я придумаю башмаки, к которым не нужно шнурков!
Она притулилась ко мне, плотно завернувшись в свой плащ, но высунув руку, чтобы сжать мою. Снег засыпал нас, ложился нам на носы.
— Я такого не ждала, — сказала она.
— И я тоже. Что ты здесь делаешь?
— А ты?
— Вытащил лодку на берег. Река слишком поднялась.
— Я свою потеряла. Она перевернулась и сбросила меня в воду. Я старалась ее удержать, но ее унесло от меня. Так что теперь я пешком.
Я оглядел лодочку, сомневаясь, выдержит ли она двоих, но мысль ускользнула. У нас внезапно отобрали наши жизни; все, что я знал, ушло. Я и Пронзительный Взгляд были не единственными. Были и другие. Я стал забывать о них. Я стал забывать и эту девочку, дразнившую и мучившую меня, любившую меня и смешившую меня столько лет, неспешных лет в долине, где время проходило вокруг нас, но не внутри нас. Долгое, полное игр и борьбы детство, которое вложило нам в головы мечты о будущем, вырезало еще не испытанные силы на наших костях, хрустевших и напрягавшихся в наших бледных холодных телах.
Ее появление было лучшим из даров, и я жался к ее теплу. Наши пальцы снова переплелись. Мне показалось, что ее потревожило это бережное прикосновение, но минуту спустя я понял, что она плачет, и я смолчал, замер, не отпуская руки.
И тут переломилась ветка!
Ствол зимнего вяза треснул, и моя негодная привязь стала распускаться.
— Моя лодка! — заорал я, вскочив.
Пронзительный Взгляд увидела, в чем дело, и, пока я ловил разматывающуюся веревку, скатилась по берегу, чтобы удержать сам челнок.
Она взвизгнула, споткнувшись, и я замер, а веревка как раз в этот миг размоталась окончательно и поползла от дерева, легко, как скрывающаяся в норе змея. Пронзительный Взгляд рухнула в реку. Голова ее скрылась под водой, руки торчали. Сквозь вьюгу я с трудом разбирал, что случилось, но челнок вдруг развернулся, намотав на себя веревку. Я увидел, как руки моей подружки ловят ее конец, потом она всплыла, словно нимфа из глубины, насквозь промокшая и орущая. Она ухватилась за борт челнока и повисла на нем, обратив ко мне бледное перепуганное лицо, а река, буря, ночь и невидимые руки снова уносили ее от меня, отдавая темноте и разлуке, оставляя мне только крик, прилетевший по ветру, — крик, в котором, казалось, звучало мое имя.
В таких простых снах, в такие холодные непримечательные ночи запускается ход великих историй, прокладываются дороги судьбы. Откуда мне было знать? Долго после той огромной потери я знал лишь звук собственного ужаса и заброшенности.
И вот теперь в Арго тоже чувствовались ужас и заброшенность. Он стал несчастным кораблем. Он жил с тайной, вросшей в дуб и березу его бортов. Тайной была вина. И, как дитя, он торопился признаться, но в то же время всеми силами хотел скрыть свою вину.
Я забился, выпутываясь из объятий Миеликки. Хозяйка Северных Земель посторонилась — чары общности нарушились. Ее рысь припала к земле и зашипела на меня: ее дыхание смердело. Миеликки шикнула на кошку, и та попятилась, приседая: встревоженная, недоверчивая, дикая.
Миеликки откинула покрывало, скрывавшее ее лицо. Впервые я увидел его открытым, если не считать, конечно, лица свирепой ведьмы, оберегавшей корабль.
Лицо поразительной красоты, и она рассматривала меня с любопытством и сочувствием. Взгляд был лукавым, как я и ожидал, но кожа — бледной, молочной белизны, лишь слегка тронутой румянцем. Лицо словно вылеплено из снега. Даже губы, полные и чувственные, были бескровны, хотя и полны жизни.
— Я иначе изваяна, — пояснила она, шутливо кивнув на выход из этой страны духа, за которым скалилась деревянная скульптура. — Те люди, которым понадобилась фигура покровительницы для корабля, изваяли меня в страхе, а не в любви.
— Да. Заметно.
— Я не самая сильная из покровителей Арго. До меня была богиня Греческой земли…
