Штабные пересмеивались за спиной генерала, наблюдая, как по мере приближения к столице его посадка становилась все более грациозной, а движения – отточенными и в то же время небрежными. Красивая лошадь должна красиво ходить – гласит старая трогарская поговорка. Война закончилась, и место генерала заступал столичный щеголь.
«Красавчик Бейсингем» – так называли его при дворе. Трудно понять, чего было больше в этом прозвище – признания достоинств герцога или шипящей змеиной зависти. Тем более оправа вполне соответствовала камню: по части одежды с Энтони безуспешно соперничали первые щеголи столицы, знаменитые драгоценности Бейсингемов едва ли имели себе равных. А еще он неподражаемо танцевал и считался одним из лучших поэтов – его стихи расходились в списках по всей бывшей Империи.
Притом что в армии Энтони был способен по месяцу спать, не раздеваясь, и при необходимости разговаривал так, что краснели даже капралы, в своей столичной ипостаси он славился любовью к изящному. Лет десять назад он вместе с другом, маркизом Шантье, основал кружок паладинов девяти галантных дев, которые еще со времен Древней Империи считались покровительницами изящных искусств. Кружок был, само собой, сугубо мужским, дабы не давать оным девам поводов для ревности. Для флирта существовали другие места, а в наполненный прелестными безделушками дом маркиза приходили музицировать, читать стихи, пить и обсуждать тончайшее вино и заниматься прочими делами, требовавшими спокойствия и сосредоточенности.
Иной раз галантные девы подбивали своих поклонников на рискованные проделки. Именно отсюда, из особняка Шантье, расходились по столице фривольные поэмы и язвительные эпиграммы, памфлеты и карикатуры, не щадившие никого, кроме короля – все-таки военные, присягавшие Его Величеству, никому не позволяли насмехаться над своим сюзереном. Зато отыгрывались на церковниках, начиная с монахов и доходя до самого Создателя. Барон Девиль, подписывавший свои творения именем «Крокус», был превосходным художником, а Энтони, автор самых блестящих куплетов и эпиграмм, вместо подписи рисовал смешного чертика. Время от времени устроителей этого непотребства публично обличали с амвонов, но отлучать от церкви воздерживались, ибо все превосходно знали, кто скрывается за потешными именами. Так что борьба за чистоту нравов в очередной раз ограничивалась проповедью о воздаянии в загробной жизни. Энтони было все равно. Как человек века просвещения, он ни в какую кару небесную не верил.
Да, Шантье… Если бы не маркиз, еще вопрос, каким был бы сейчас Энтони. Может статься, вырос бы солдафоном – ну, не грубым, грубыми Бейсингемы не бывали, но прямым, как копье. Велика от того радость и себе, и другим…
Энтони еще раз смахнул с лица пот, вспомнил Рене и улыбнулся: он был готов поспорить на сотню золотых, что маркиз уже вернулся в столицу и по десять раз в день подходит к окну малой гостиной, откуда открывается вид на ольвийский тракт. Ждет, когда на горизонте покажется войско, и наверняка уже приготовил какое-нибудь особенное вино. Имея поместье на границе с Ориньяном, винами удивлять нетрудно. Еще когда они были подростками, Рене всегда припасал для Тони какой-нибудь подарок, и его к тому же приучил. Неужели они знакомы уже двадцать лет? Да, именно столько… Энтони ругнул себя за то, что забыл. Вспомни он об этом вовремя, был бы повод устроить праздник. А праздновать задним числом – дурной тон…
…Тогда он только-только надел военный мундир и получил наконец право ходить по городу со шпагой и без воспитателя. Фехтовать его учили с тех пор, как он начал твердо стоять на ногах. Он даже помнил свой первый поединок со старшим братом – ему три года, Валентину семь – и упоительное ощущение победы, когда тот позволил братишке достать себя деревянной шпагой. Теперь, в свои двенадцать лет, Тони был уже неплохим бойцом – по крайней мере, в шуточных поединках с четырнадцати-, пятнадцатилетними корнетами победы с поражениями составляли половина на половину. Всем этим – мундиром, самостоятельностью и шпагой – он страшно гордился.
Был ясный майский день, солнце заливало улицы столицы. С утра отец послал Энтони с бумагами в казармы, и теперь мальчик возвращался домой. Он шел по улице и предавался своим любимым мечтам – как разбойники нападут на знатную даму, какую-нибудь герцогиню или даже принцессу. Стража, само собой, разбежится, а он, Тони, будет поблизости. Принцесса скажет: «Надо же, такой юный, и такой…» Что именно скажет принцесса, он придумать не успел, потому что и в самом деле натолкнулся на уличное происшествие. Правда, это были не разбойники и дама – все оказалось куда банальнее. Трое дворянских недорослей, по виду лет четырнадцати, обступили прижавшегося к стене подростка и со смехом бросали ему в лицо мусор, дергали за волосы и осыпали грубыми тычками, а тот даже не пытался защищаться, лишь беспомощно прикрывал голову руками, присев на корточки у стены.
Трое на одного, сильные на слабого – о чем тут раздумывать? Тони выхватил шпагу и кинулся в бой. Сорванцы не были военными – да военные и не стали бы заниматься подобными пакостями – шпагами тыкали, как баба палкой, и мальчик легко их разогнал. Бил плашмя, всего-то два раза и уколол – одного в плечо, другого, из озорства, в зад. Расправившись с недорослями, он протянул руку их жертве.
– Вставай. Драться бы научился, что ли… – грубовато, по-солдатски бросил он спасенному парнишке. – Шпага-то у тебя зачем?
Поначалу мальчик посчитал его ровесником, но когда тот выпрямился и убрал руки от лица, стало видно, что это юноша лет шестнадцати, невысокий и худенький, почти вровень с рослым для своих лет Энтони.
– Спасибо, – смущенно улыбнулся юноша. – Шпага у меня в качестве сословного знака. А драться я не могу. Здоровье, понимаешь… сразу задыхаться начинаю.
– Вот гады! – горячо воскликнул Тони. – Если бы я знал, что они больного бьют, они бы у меня так легко не отделались!
– Да ладно, – махнул рукой юноша. – Стоит ли о них думать…
У него было узкое тонкое лицо, голубые глаза и светло-русые волосы, такие кудрявые, словно бы их наворачивали на папильотки. Тони так и подумал, и его доброе отношение к новому знакомцу несколько поколебалось – в то время завитые щеголи были в Трогармарке не в чести, особенно их не уважали среди военных.
Должно быть, эти мысли отразились у него на лице, потому что юноша рассмеялся.
– Нет, я не завиваюсь. Я от природы такой. Эти тоже… из-за кудрей насмехались. Но не распрямлять же мне их, в самом-то деле!
– Давай-ка я тебя провожу, – решил Тони. – А то вдруг они за углом ждут…
Рене – так звали нового знакомца – жил на той же улице, в небольшом особнячке над крутым скосом холма. Узнав, какая опасность угрожала единственному сыну, родители разохались, засуетились, осыпали его спасителя благодарностями – надо же, такой молодой и такой смелый! – так что его мечты отчасти сбылись. Надо было сказать в ответ: «Не стоит благодарности! Это долг военного!» – или что-нибудь в том же роде, но Тони смутился и лишь пробормотал нечто невнятное. Принцессе-то он знал, как ответить, но эта полная говорливая дама…
Прощаясь, хозяева пригласили мальчика заходить к ним. Будь Энтони чуть постарше, он понял бы, что сказано это было из чистой вежливости – ну что общего может быть у армейского кавалериста с изнеженным отпрыском немолодых родителей, с которого всю жизнь пылинки сдували?! Однако он не был искушен в тонкостях этикета и принял приглашение всерьез.
Осенью, когда они вернулись в Трогартейн, Энтони впервые сопровождал отца, наносившего визиты друзьям. Это было очень интересно, и неприятным оказалось лишь одно: корнету строго-настрого запрещалось участвовать в общем разговоре. Но ведь у него был и собственный знакомый! И как-то раз, воспользовавшись тем, что генерала не было дома, он снова отправился на улицу Почтарей.
Рене он застал в постели. Мать его нового знакомого была куда молчаливей, чем в их первую встречу, и выглядела усталой и расстроенной. Она, хоть их эфемерное знакомство и не предполагало подобных посещений, все же проводила мальчика к сыну. Тот полулежал на кушетке, опираясь спиной на груду подушек. Тони испуганно смотрел на его прозрачное лицо с бескровными губами, не зная, как себя вести и что говорить. По счастью, Рене его понял.
