Только словил его никольский инок Никон, определив перекидного по явной, многим уже известной примете. Русский, он легко говорил на двух языках - своем и греческом. Но по-русски толковал так, будто полжизни провел среди греков. А по-гречески - со странными, никому не понятными словами, смесью греческой речи со славянской. Прежде раз в месяц, а потом раз в полмесяца, раз в седмицу ловили перекидных в самых странных местах. Иной раз - в запертом покое, куда никому хода не было. Иной раз - в погребе, едва живых от холода. Иной раз на крестце, у стрелецкой рогатки. Появлялся перекидной прямо из воздуха, и часовой, зябко потиравший руки у костра, мог сбежать от страха, пырнуть пришлеца бердышом или заорать, призывая на помощь товарищей, да скрутить непонятного человека. Ежели перекидного не убивали на месте, то конец ему всегда приходил странновидный. Пожив среди христьян, скоро умирал безо всяких причин, бывало, на глазах, а бывало - под охраной, за крепкими замками... Умерев же, пропадал вчистую, без следа. Никакая сила не могла удержать перекидного, даже крестное знамение, даже святая вода. Пропадал, и помину не оставалось.
Всё это вспомнил Дмитрий Михайлович, прикидывая, как бы ему начать разговор. По сю пору ни один перекидной вреда никому не творил. Разве что дрался, когда с ним самим дрались. Но сие, допустим, дело понятное... Люди, однако, говорили, будто водится за ними ворожба и дурной глаз, а более всего - крамольные речи. И за то перекидных побаивались. А кого боятся, того не любят.
- Кто и откуда?
Монашек робко улыбнулся:
- Грешный раб Божий Андроник... Черный дьякон... при обители Святой Троицы, что под рукою владыки Варсонофия...
- Которого владыки? Где?
- Рязанополиса.
Значит, настоящий перекидной. Значит, не ошиблись те, кто схватил его и привел сюда.
- Что ты здесь делаешь?
Черный дьякон потупился:
- Кир Деметрий, я не ведаю. Шел от лавки Печатного двора, что у Никольского крестца, к подворью владыки своего на Москове, искал тихой трапезы вечерней... Запнулся о кривую плашку на мостовой, упал, да встав, очутился тут. Окрест развалины, как при нашествии готов... огней нет... люди злые, косноязыкие...
Дмитрий Михайлович спокойно прервал его:
- Хватит.
Тот, замолчав, отвесил поклон. На лице его страх.
- Нелепы слова твои. На Рязани в архиепископах - владыка Феодорит, не Варсонофий. Готы сюда ни в которую пору не заходили... К чему тут готы? Разве только, отец дьякон, не зовешь ты готами ляхов - по их варварскому обычаю разорять и душегубствовать. И в толк не возьму, отчего зовешь ты меня Деметрием на греческий лад? Я Димитрий, а во крещении - Козьма, про то вся Москва ведает.
В глазах у монашка - вот диво! - загорелся огонь любопытства, на миг страх исчез. Он проговорил осторожно, будто пробовал новое яство:
- Мос-ква...
Потряс головой, словно отгонял наваждение, перекрестился.
- Москов. Москов? Москов же...
Юрод? Нет. Ума лишился? Нет. Нечисть? Был бы ею, не осенял бы себя крестным знамением. Хитрый враг, подсыл ляшский, либо от воровских казаков, либо... да откуда угодно. Не разобрать. Может, и лихой человек, в рясу облачившийся, яко волк в овечью шкуру... Но больно неловок, дурковат. Подсыл чесал бы яко по писаному, пока не припрут. А сей... сей - внятности внутри себя не имеет. Таким подсылам тайное дело поручать - себе дороже.
Между тем Андроник пробовал на язык имя воеводы:
- Ди-ми-трий...
Запнувшись, он спросил:
- Какой же... какая же Москва? Москов... Москва целешенька, палаты всюду, ряды торговые, улицы людом полны. На службу такой звон колокольный стоит, аж сло́ва в трех шагах оброненного, не слышно. Великий град! Ныне же слышу: дюжины с две колоколов бьют, притом великих всего-то три или четыре, прочие же...
Князь острожел:
- Бес тебя обуял! Умом тронулся, отец дьякон. Али спал беспробудно два лета? По той поре Москва-то и была... целешенька.
Тот истово закрестился, да принялся читать «Отче наш». Потом руки его стали двигаться с промедлением, а под конец и вовсе опустились. Слезы покатились из глаз Андроника.
- Не возьму в толк... не возьму в толк... Как же... Да где ж я? Господи!
Дмитрий Михайлович наблюдал за ним с брезгливостью. Хоть и подобает чтить иноческий сан, но ведь... баба же и баба! Смотреть противно. Что делать с ним? Предать пытке? Отдать дознавателям строгим, у кого времени поболе, чем у него, да и делами заняться? Или послать перекидного на подворье Троице-Сергиевой обители? Авось, там сыщется прозорливец, воззрит ему в душу да прочтет, какая там каша заварилась...
Монашек внезапно вскрикнул:
- Вели меня на двор вывести! Вели, вели! Вели, кир Димитрий! Христом Богом молю тебя! Смилуйся, вели!
Дмитрий Михайлович с пленником и в сопровождении Лобана вышел из дому. Дьякон завертел головой, всматриваясь, неведомо во что, а может, во всё сразу. Стоял таким образом ровно столько, сколько потребно на молитву Пречистой, если быстро ее проговорить. А потом ахнул и лицо руками закрыл.
Баба! Тьфу. Мяконький, яко мешок с трухой.
- Устретенка... - только и произнес Андроник перед тем, как бухнулся наземь без чувств.
- Волоки в дом, - приказал Дмитрий Михайлович с досадой.
Лобан взгромоздил пленника на лавку, крепко тряхнул, а когда тот отверз очи, сунул под нос ковшик с водой.
- Холодная... - только и сказал Андроник, напившись.
- Узнал? - деловито осведомился воевода.
- Узнал, - ответил тот упавшим голосом. - Москов. Москва... Но куда же всё подевалось? Куда пропало всё? Вчера... вчера я всё видел! Два года? Где я был два года? И почему мне тебя называть, стратиг, Димитрием, а не Деметрием? Неужто за два года еще и все имена переменились? Господи Иисусе!
Дмитрий Михайлович вздохнул с печалью. Все-таки ума лишился, и надо бы его к троицким попам...
Князь перехватил особенный взгляд Лобана. Тот стоял со злой усмешечкой, мол - знаем-знаем, как иной хитрованец узлов навяжет и простецом прикинется.
- Говори.
Лобан положил на стол серебряную монету и добавил:
- У него нашли четыре таких.
Князь взялся ее разглядывать.
- Что сие за невидаль?
Монашек ответил, пожав плечами:
- Кератий.
- А?
- Кератий Московского государства. Серебро как серебро, не ведаю, что с ним дивного. Деньги ходячие, не подделка.
Лобан сухо рассмеялся. Но воеводе было не до смеха.
- Мне от роду тридцать и шесть лет. Ходячую деньгу нашу русскую, слава богу, в руках держал. Достатком не обижен! Никоторый резчик на ней подобного не вообразит. Нет у нас кератиев. Небылица, а не деньги. Торговые люди не примут такую... А вот такие - примут.
И он выложил на стол горсть копеечек, вышедших с Ярославского монетного двора близ года тому назад. Все они были размером с ноготь мизинца, неровные, по виду - вроде чешуи, содранной с большой рыбины. На лицевой стороне - ездец с копьем, на оборотной - государево имя и титла, притом русскими буквами, русскими словами: «Царь и великий князь Феодор Иоаннович всеа Русии». Последний законный, природный государь перед Смутой... У копыт же коня две буковки - «яр». Ярославль, стало быть. А кератий - ровный, круглый, большой. На нем три ярославские копеечки легко уместятся. С одной стороны - Господь на престоле, с другой - всадник с крестом и надпись: «Феодор». Тоже, видно, кому-то имя старого государя дорого.
