Когда возвращаешься поздно по дороге, тебе кажется, что ночь вокруг тебя как живая. Во-первых, земля отдает накопленный за день жар, и очень тепло, даже немного душно. Но все-таки это ночь, а не палящий полдень, и ночные ветерки и ночные холодки ты чувствуешь на коже, и тебе бывает очень жарко и чуть-чуть зябко одновременно, потому что это ночь, а не день. И деревья шумят листьями в темноте, и ты их видишь как большую темную массу, особенно, если луны нет. И как-то тебе становится интересно и тревожно, и все вокруг не такое, как днем: и воздух не такой, и деревья не такие, и река не такая. Кажется, что во всем этом есть что-то, чего ты не знаешь и не понимаешь. И это что-то вселяет в тебя смутную, какую-то странную тревогу. Как будто ты в этой ночи чужой. И те, кто ее населяет, терпят тебя, но… неохотно.
А когда ты днем идешь по дороге и светит солнце, ты ничего такого не чувствуешь, ты у себя, это твой мир. И все такое нормальное, не тревожное, ну… вы понимаете. Потому что день – это не ночь. Ночь – это существо, а день – просто время суток.
И наступил вечер. Скотники пригнали коров на вечернюю дойку, студенты и преподаватели Ростовского университета проследовали в столовую на ужин. На пляже кричали и плескались дети. Участковый чинил мотоцикл, но не починил. Секретарь парткома уехал в район по делам. Короче, жизнь шла своим ходом, и отсутствие в ней Фролова Василия Ивановича не проявлялось буквально никак. Про похороны все забыли. Ветер на кладбище шевелил лентами с траурными надписями: «Спи спокойно, дорогой товарищ!» И дорогой товарищ спал – спокойно он спал или неспокойно, никому до этого не было дела.
До самой темноты на пляже резвились дети, потом туда пришли студенты, разожгли костер и стали исполнять под гитару песни на языке страны капиталистического лагеря. Пили, как я уже говорил, плодово-ягодное, не помню точно, но вроде бы это был «Солнцедар». Парни обнимали девушек, девушки несмело обнимали парней…
В сгущавшихся сумерках к ним подошел какой-то незнакомый мужик. Он стоял и смотрел и выглядел немного неприкаянным. Ему предложили сесть поближе – он сел. Дали вина в стакане, он так и держал этот стакан перед собой, как будто не понимая, что с ним делать. Как потом рассказывали студенты, он даже не вел себя особо странно, а только выглядел потерянно, что бывает часто с похмелья, особенно после того, как человек спал на закате. На закате спать нельзя: после такого сна болит голова и человек плохо соображает. Сумерки – это вообще интересное время суток. Дня уже нет, ночи еще нет, но сумерки – это все-таки начало ночи, а не конец дня.
Стакан у него забрали, он никак не отреагировал. Сидел тихо, исполнять и слушать песни на языке капиталистических держав не мешал. У него что-то спросили, он кивнул так, что было непонятно, понял ли он вопрос. Как потом вспоминали студенты, в общем разговоре он не участвовал. На вопрос, местный ли он, ответил кивком головы. Потом какая-то девушка спросила, нет ли какой-нибудь еды. Откуда-то появилась открытая консервная банка, по воспоминаниям очевидцев удалось установить, что это была тушенка. Он взял в руки банку и вилку и держал, как будто не знал, что с этим делать.
– Ешьте, – сказала студентка, – вы же говорили, что есть хотите.
Он кивнул, но есть не стал, потом молча поставил банку в сторонке.
Вечер окончательно превратился в ночь. Песни на иностранном языке мечтательно плыли над сонной рекой. Звенели комары. Никто из студентов не мог сказать, куда делся этот человек. Никто не видел, как он уходил, как никто не видел, как он пришел. Просто вдруг обратили внимание, что его нет. Вина не пил, тушенку попросил, но не ел. Выглядел как человек, не понимающий, где он, что вокруг него происходит. Испуганный и подавленный. К девушкам не приставал, парней не задирал. Все время молчал. Исчез, как растворился в темноте.
Тогда никто не придал этому значения. Но потом вспомнили.
3. Второе появление вампира
Поздним вечером следующего дня на ферме, на пятачке возле вагончика, в беседке, сидели скотники и пили брагу. Брагу принес Серега и сказал, что дала ее жена агронома. Было душно. Коровы стояли поближе к кормушкам, а мужики отмахивались от комаров и разговаривали. Брагой они называли забродивший настой зерна или хлеба, сырье, из которого гонят самогон, но сырье само превращается в конечный продукт, без дальнейшей переработки, если самогон гнать некогда, потому что выпить надо прямо сейчас.
Поводом для позднего сидения и выпивки было скорое, то есть завтрашнее, расставание с Серегой. По оценке не понаслышке знакомых с Уголовным кодексом мужиков – года на полтора.
Серега сегодня с работы (а работал он на складе) пришел домой уже выпивши. Дома выпил еще бутылку вина и подрался с соседом. Драка возникла на принципиальной основе, как продолжение спора на тему, из чего делалась казацкая нагайка. Сереге кто-то сказал, что из бычьего члена, а сосед не хотел верить в такую подробность и утверждал, что из простых ремней. Сереге стало обидно. В запале драки он схватил трехлитровую банку, которая сушилась надетая на штакетник ввиду предстоящей засолки огурцов. Банка разбилась о голову соседа неудачно. Отлетевшее дно порезало лысину аж до кости, и было много крови. Соседа увезли в район.
Мужики знали, как знал и Серега, что завтра с утра придет за Серегой участковый и уведет его туда, откуда возвращаются через полгода, через год, через пять лет, смотря по обстоятельствам.
– Участковый раньше десяти не придет, – говорили мужики, – к нему брат из Багаевки приехал. Он пока проснется, пока протрезвеет, и мотоцикл у него испортился, не заводится. Ты, Серега, в вагончике поспишь, он, пока с хутора дойдет, как раз часов десять и будет. Мы в восемь скот выгоним, после дойки, доярки еще браги дадут, а может, и вина. Домой тебе не надо. Куда ты по темени пойдешь! Еще утонешь в реке!
Мысль, что Серега утонет в реке, развеселила их – они долго смеялись… Вдруг они увидели, что у входа в беседку стоит какой-то незнакомый мужик. Мало ли кто тут ходит, вон комбинат бытового обслуживания привезли на три дня или университетские… Но раньше этого мужика скотники точно не видели.
– Браги хочешь? – спросили мужики.
– Да нет, – отозвался он и сел на скамейку.
– Захочешь – скажи, – продолжали мужики, – браги много. Серегу завтра в ментовку забирают.
Он посмотрел как-то тревожно и ничего не ответил. Сидел тихо, смотрел прямо перед собой как-то странно, видимо, успел уже поддать. Интересно, что мужики не запомнили ни как он выглядел, ни как он был одет. Сидит и сидит. Нет, ну точно успел уже где-то врезать.
