Рукодельница помедлила. Даже работа в ее руках чуть приостановилась.
— Вы — нет, — сказала она наконец. — Вы еще не успели… привязаться к нему. Привыкнуть. Должно пройти время…
— Три недели?!
— Или меньше.
Тишина. Подрагивал пламенем ночник.
— Если я сейчас убегу, — сказала девушка почти спокойно, — у меня есть шанс…
Рукодельница улыбнулась уже откровенно:
— Вам не убежать. Это Оскол.
— Мой отец озолотит тебя…
— К чему мне золото, если я не могу жить без Яра? Я не предам его. А упущу по недосмотру — он посадит меня в подвал, и я не увижу его долго, долго… Нет. Я буду внимательна.
— Если Сотка возьмет замок…
— Он не возьмет. И знайте, княжна… Вы говорили с Яром достаточно, чтобы назавтра ощутить его отсутствие. Не знаю, сколь сильна ваша воля — случалось, уже после нескольких дней люди не могли противиться… ТЯГЕ. Предпочитали скорее сдаться, чем терпеть.
— Я предпочту умереть, — сказала девушка сквозь зубы.
Женщина опустила глаза, и спицы в ее руках замелькали быстрее.
«…А тем временем воевода, тот, что служил старому князю, собрал свое войско и двинулся в путь. И пока тянулось большое войско лесом и степью, все думал воевода — как одолеть замок? Ведь с того дня, как выстроили Оскол, никому еще не удавалось взять его ни приступом, ни измором, а хитростью и подавно… Но знал воевода, что дни текут, что княжна гибнет, и если не взять замок сразу, то вскорости поздно будет…»
— …Зачем вы так поступаете со мной? За что? Чем я провинилась, неужели только тем, что мой отец способен собрать войско сильнее вашего?
Голос ее был как вода. Внешне спокойный поток — за минуту до буйных порогов.
Яр Сигги Оскол оторвал глаза от потрепанной рукописи, лежавшей у него на коленях; Яна сидела на подоконнике, отделенная от весеннего неба только тонкой позолоченной решеткой.
— Чем я обидела вас, Оскол? Почему вы делаете ЭТО со мной?
Она говорила ровно. Даже аристократический холодок слышался в ее голосе, сквозняком проходился по комнате, вплетался в поток ветра, льющийся из окна; Оскол молчал.
Девушка рывком поднялась. Прошла через всю комнату, остановилась перед запертой дверью; костюм для верховой езды, тот самый, в котором ее взяли, делал ее похожей на подростка. Узкие бедра, узкие плечи, гневно сузившиеся глаза.
— Пустите меня!!
И она ударилась в дверь всем телом. Секунда — и она ударилась бы снова, но он успел перескочить через резной столик и ухватить ее поперек туловища.
— Княжна…
От нее исходил еле слышный древесный запах — будто она искупалась в березовом соке.
— Княжна… Никто не обидит вас. Никто не причинит вам зла.
Она вырвалась.
Он подумал, что она похожа на белку. Настороженная, в любую секунду готовая оказаться на противоположной стороне комнаты. Пусти ее в лес — только хвост мелькнет; теперь, в неволе, ей остается крутить колесо бессмысленных разговоров и кидаться со стены на стену…
Он подобрал с пола рукопись. Уселся в кресло и закинул ногу на подлокотник; когда-то он всерьез собирался покорить весь мир. Когда-то чужая привязанность давала ему силу, и он ощущал себя едва ли не всевластным…
— Княжна… Не надо бояться. Ничего страшного с вами не происходит. Сотни людей так живут — и ничего…
Ему захотелось прополоскать рот — такими фальшивыми получились слова.
Она снова метнулась из угла в угол.
Шаги за дверью. Возбужденные голоса.
— Господин… Чужое войско под холмом!
Он не удержался и снова посмотрел на нее.
Со всем своим торжеством, со всей гордостью, на которую способна семнадцатилетняя девушка, княжна Яна вскинула точеный подбородок и заглянула ему в глаза:
— Это Сотка! Вот и все, Оскол.
«…и порядки в замке, и людишек многих знал; послал он посольство под белым флагом, но только для виду. Понимал, что похититель не отступится; не уговоры, не договоры — иная цель была у посольства, тайная. Кому надо знак передали — и явился к воеводиному костру из замка человек. В ночь…»
— …и тебе удачи, побратим мой Лабан.
— Нет моей удачи, Сотка. Не дразни демонов, призывая пустоту.
Прикрыв глаза, можно было поверить на секунду, что костер горит посреди безлюдной степи, и что кроме этих двоих, примостившихся по разные стороны пламени, в округе нет ни души. Ни людей, ни лошадей, ни заостренной стали.
— Открой нам ворота, побратим, — скуластое лицо Сотки оставалось бесстрастным.
Его собеседник отвернулся:
— Ты предлагаешь мне славную смерть? Во искупление жалкой жизни?
Сотка подался вперед:
— Ты отомстишь. Отомстишь ЕМУ. Он не верит, что его раб сумеет предать его; я разрешу тебе заглянуть в его удивленные глаза — перед смертью.
— Его смертью или моей? — медленно спросил его собеседник, поднимая лицо к подернутому звездами небу.
— Побратим… Открой ворота изнутри. Я помню тебя в бою. Ты воин, ты мужчина; неужели твоя ненависть молчит?!
— Моя ненависть…
Собеседник Сотки загляделся на огонь. Пламя отражалось в его глазах. Желтое, исступленное пламя.
«…Как рассвет сменяется утром, а утро полднем, а полдень скатывается к закату, а закат догорает, чтобы обернуться ночью — так менялись краски на лице ее, потому что металась она между надеждой и яростью, гордостью и страхом. И металась она, подобно блику от зеркала, и непостижима была, как блик… И глядел на нее господин похититель ее, и удивленным было лицо его…»
Среди ночи загрохотали сапоги. Тревога; уже потом, потом в свете факелов притащили связанного — Оскол плотнее запахнулся в плащ, как будто от ненавидящего взгляда можно защититься грубой тканью.
— Предательство, господин! Измена…
— Убей, — глухо сказал связанный.
Оскол отвернулся. Никто из служивших ему не решался ранее на отступничество. Должна быть цель дороже жизни — вот, у бывшего друга нашлась такая цель…
— Не желаю более тебя видеть, Лабан.
— Нет!! Лучше убей…
— Прощай. С тобой поступят милосердно.
Уже на стене изменник ухитрился вырваться из цепких рук — а, может быть, его и не удерживали. Прыгнул, на мгновение распластался в воздухе, как наконец-то освобожденная птица.
Глухо стукнуло о землю тяжелое тело. Скатилось в ров.
— …Посмотрите, княжна, сирень цветет!..
Внутренний дворик замка тонул в белом и фиолетовом.
Она похудела и осунулась. Даже не глядя на нее, он ощущал ее присутствие. Он мог бы вообще не глядеть в ее бледное узкое лицо — но взгляд возвращался, как привязанный.
