…Варнава поднес к губам банку, чтобы сделать медленный ленивый глоток, и ощутил присутствие собрата. Удивлен не был — с литургии знал, что встреча неизбежна. Почувствовал только глухую досаду от обрыва сладостного покоя:
— Кто ты? Я тебя знаю? — неприветливо бросил вслух, игнорируя изумленно обратившееся к нему лицо инфантильного юноши на соседней скамейке…
* * *
Разговор выходил резкий. Отец Варнава, вообще-то, старался поддерживать хорошие отношения с другими Продленными, несмотря на то, что в последнее время избегал общения с Орденом — в конце концов, они тащили общий крест, хотя в большинстве случаев сами были в том виноваты. Но незнакомец чем-то очень сильно его задевал. Варнава чувствовал, что они встречались раньше, и встреча та была нехороша.
Речь Странника монотонно пульсировала в сознании Варнавы, хотя сам он упрямо отвечал голосом. Нервный юноша давно сорвался с места и быстро ушел, беспокойно оглядываясь, компания подростков исчезла еще раньше, оставив в урне пустые бутылки, на всей вечерней площади был только Варнава и давешняя старушка, неподвижно сидящая поодаль, чинно держа перед собой клюку.
Хуже всего было, что Варнава начинал понимать: просто так это не закончится. Уж знал толк в таких вещах. Лет девяносто назад по событийной цепочке этой Ветви, он услышал от губастого молодого человека в пражской пивной фразу, абсолютно точно передающую состояние, в которое сам впадал неоднократно: «Придет твой миг, и ты взорвешься». Уже долгое время священник жил со смутным предчувствием надвигающихся взрывных перемен, после которых прошлая жизнь опять не будет иметь никакого значения. И теперь, когда взрыв со всей очевидностью близился, с тоской понимал, что придется поднимать усталую душу, нестись куда-то по безобразно перепутанным Ветвям, искать что-то, желать чего-то, убивать кого-то, запутывая Древо еще больше. Но неужели он думал, что его спокойная размеренная жизнь продлится вечно?.. Отбросив бешеные страсти, заставлявшие его во время оно искать для себя божественной силы, создав из своей Ветви то, что в душе считал своей тихой обителью, он не в силах был расстаться с прошлым. Продленный — статус, в каком предстояло пребывать до конца, или его личного, или всего мiра. Тщетно сожалеть об этом.
— Слышь, Странник, ты бы показался что ли, — бросил он лениво, как всегда, изображая скучливое томление в тот момент, когда энергия начинала бурно толкать его на действие.
Старушка поднялась со скамейки и, неуверенно постукивая клюкой, направилась к Варнаве. Подошла, с трудом развернулась, кряхтя, опустилась рядом. Ноги совсем не по-дамски вытянула, расположив палку параллельно им.
— Маскарад-то аховый, — не поворачиваясь, произнес Варнава. — Я, вообще-то, так и думал…
— Э-э-э, милок, дурная привычка, — скуляще отозвался Странник и тихонько захихикал. — Сам-то, смотрю, тоже не в дезабилье.
Старушечья рука погладила Варнаву по груди, приходится признать, довольно игриво.
— Да будь ты какой угодно! — сердито буркнул священник и замолчал.
Ему совсем не хотелось продолжать разговор, наперед зная, чем он закончится. Внутри он уже весь извелся — дух и тело требовали, хотели, жаждали, чтобы все началось. Увы, он действительно взрывался.
— Варавва, Варавва, — прошамкал Странник, глядя на собеседника с ироническим изумлением. — И откуда ты такой упрямый? Ничегошеньки тебя не берет…
— Не называй меня так! — Варнава начинал злиться всерьез.
— Как же тебя называть? Неужели Иегошуа?.. — это было произнесено по-арамейски.
Варнава с обманичвой ленью откинулся на спинку скамейки, оперев затылок на сцепленные ладони, бессознательно готовя ловушку, провоцирующую противника нанести удар в горло, получив при этом молниеносный ответ по шее в позиции «рука-меч». То есть, он был по-настоящему зол. А ведь он так давно не дрался… «С таким типом этом финт не пройдет», — возникла вдруг резкая мысль и Варнава понял, что уже оставил спокойную жизнь позади.
— Кощунство дорого обходится, Странник, — на том же языке ответил Варнава.
— Ой, знаю-знаю. Да ить какая ж я кощунница? Тебя, мил человек, разве не так кличут?
Странник, опять перешедший на здешний язык, кокетливо подмигнул умело подведенным глазом.
— Больше не кличут. И хорош хамить, — сварливо парировал Варнава, резко поворачиваясь к собеседнику.
— Ладно, ладно, — примирительно просюсюкала бабуся, с веселым изумлением рассматривая собеседника. — Брось кипятиться. Молодой, горячий…
— Слушай, — уже спокойно начал Варнава. — Я тебя не помню, и вспоминать не хочу. Однако я жду, что ты мне скажешь.
— Так пойдем в другую Ветвь. Поверь, есть причины…
Варнава хотел ответить короткой фразой, все равно, из какого языка, но был уже согласен, согласен.
* * *
После странного, гнетущего, уже позабытого ощущения пребывания во Тьме, Варнаве показалось, что ничего не изменилось. Но изменилось, конечно. Стало теплее — отрапортовало зябнущее весь последний час на сырой скамейке тело. А вот эта скамейка сырой не была. Более того, не была она и жесткой. Рядом на сидении, обтянутом зеленым узорным пластиком, под уютно нависающим козырьком, удобно расположился Странник, такой, каким был утром в храме — губастый, чернобородый, с широким неправильной формы лбом и большим носом. Вид его был бы забавен на наш взгляд, но эти двое еще и не такого насмотрелись. Вишневый длиннополый сюртук прихватывал пурпурный шелковый шарф, а идеально отутюженные брюки того же цвета заправлены были в невысокие мягкие сапожки на каблуках с острыми носами, на которых еще и сияли начищенные серебряные набойки. Вместо галстука у ворота поблескивал золототканый орнамент шелковой косоворотки. Фиолетовая широкополая шляпа с немалым бантом аккуратно лежала на стоящем перед скамейкой столике, а справа к нему прислонилась тяжелая трость черного дерева с серебряным набалдашником в виде птичьей головы. На спинку сидения была небрежно наброшена какая-то синяя хламида. Волосы Странника стали подстрижеными скобой, темные глаза с хмурым весельем разглядывали Варнаву.
Бросив мимолетный взор на себя самого, Варнава увидел, что облачен в костюм похожий, только черный, прикрытый широким серым плащом. Потом вперил взор вперед и не смог отвести его долго.
Храм. Уже не тот, который он видел мгновение назад — грузный и обветшалый, похожий на забытый артефакт, погребенный в запасниках музея. В ярком свете — а здесь было весьма светло, не только от гораздо более мощной подсветки и многочисленных фонарей по периметру сквера, но и десятков неоновых вывесок на всех окрестных домах, сами которые, впрочем, изменились мало — перед ним предстала громадная пятиглавая церковь, пестрая, с золочеными куполами и высоченной колокольней. Она не подавляла траурным величием, но занимала все пространство перед глазами, казалась не одним великим зданием, а целым выводком весело вздернутых башен. Купола искрились в электрическом свете, и весь ансамбль, при своих колоссальных размерах, производил впечатление щеголеватого, немного даже несерьезного. И очень юного, будто только что возник на этом месте невесть каким образом под моросящим дождиком северной весны.
