Кногам его упали сапоги, почти не ношеные, однако ярыга оттолкнулих не меряя.
– Велики.
– Сена подложишь, – посоветовал казначей, собираясь закрыть сундук.
Ярыга будто не слышал совета, пялился на паутину.
Казначей недовольно посопел, забрал сапоги, помял их, недовольно кривясь, посмотрел на свои, старые и стоптанные, особенно правый, решая, не обменять ли? Понял, что и ему будут велики, кинул их в сундук, порылся в нем, достал другие, почти новые, и швырнул ярыге со злостью, будто от сердца отрывал.
Этипришлись впору. Ярыга топнулодной ногой, потом другой, проверяя, не развалятся ли на ходу. Не дожидаясь казначея, вышел из клети, высморкался, сжав нос пальцами, и собрался вытереть их о полу ферязи, но пожалел, помял порты на бедре.
Казначей долго возился с замком клети, потом стучал по нему, проверяя, крепок ли. Хромая сильнее, чем раньше, повел ярыгу к поварне, рядом с которой стояла небольшая избушка для кого-то из избранной челяди, может быть, казначеева.
В поварне возле кадки с квашней возилась спиной к двери полноватая девица с длинной толстой косой, одетая просто, если не считать серег из сканого серебра, однако в плавных ее движениях было столько важности, что можно было принять за боярыню. Ярыга стянул с головы шапку, поклонился:
– Бог в помощь!
Девица обернулась, посмотрела на казначея, как на пустое место, ис интересом, потому что раньше не встречала, – на ярыгу. Летей было немного за тридцать, лицо, строгое и надменное, уже начало терять красоту, но еще притягивало взор и казалось чужим здесь, в поварне, место ему было в светелке.
Ключник осторожно, точно боялся, что боднут, и с игривостью, плохо вязавшейся с его возрастом, бочком подковылял к поварихе, протянул руку, намереваясь пошлепать ее по заду, но так и не осмелился.
– Трудишься все, лебедушка? Совсем не жалеешь себя, – проблеял он утончившимся голоском.
– Чего пришел? – недовольно спросила повариха.
– Накормить надо, – казначей, кивнул на ярыгу, – по спешному делу отправляется.
– По какому ж это? – она недоверчиво посмотрела на ярыгу, совершенно не похожего на человека, которому можно послать по важному делу.
– Да так, по хозяйственным делам ответил казначей и все-таки осмелился дотронуться до ее крутого зада.
И тутже получил по руке. Мог бы и по морде схлопотать, да успел отскочить.
Повариха сходила в холодные сени, принесла оттуда оловянное блюдо с кусками холодного жареного мяса, продолговатый пряженый пирог рыбой и миску похмелья – ломтики холодной баранины, смешанные с мелко искрошенными солеными огурцами в подперченном огуречном рассоле и уксусе.
Казначей вороном кружился около нее, топриближаясь, тоудаляясь, похваливал за красоту, хозяйственность, но так и не решился больше шлепнуть и не удосужился ни слова, ни взгляда. Ярыга понаблюдал за ними, а потом перевел взгляд в дальний, темный угол поварни, где на расстеленном на лавке, большом, овчинном тулупе спал мальчик лет девяти. Нагулялся-набегался за день, поужинал, присел на лавку, поджидаямать-тут его и сморило. Мать стянула с его ног сапожки, ладные, сафьяновые, шитые золотом по червчатому полю, таких бы не погнушались дети боярина. Статью мальчик пошел в повариху, а лицом, наверное, в отца: больно худым оно было, и казалось знакомым, будто недавно где-то видел. Ярыга перевел взгляд на девичью косу поварихи, почесал свой затылок.
– Ешь, – сказала ему повариха, поставив рядом с блюдом и миской солонку с крупной серой солью и положив початый каравай хлеба. Больше ничего не осталось, раньше надо было приходить.
– И на том спасибо, – сказал ярыга.
Он жадно выхлебал похмелье, съел небольшой кусок пирога. Попробовал и жареное мясо: долго и скучно жевал кусочек, наблюдая, как ключник обхаживает повариху. Она занималась своими делами, не обращая на ключника внимания, и лишь когда приближался очень близко, отгоняла взмахом руки, коротким и не быстрым, как от назойливой мухи, надоевшей, но безвредной. Дожевав мясо, ярыга вытер руки о скатерть и сыто отрыгнул. Звук был такой громкий, что повариха вздрогнула, а казначей вжал голову в плечи, будто на нее посыпались бревна. Ярыга отрыгнул еще раз, намного тише, и, не обращая внимания на суровый взгляд поварихи, засунул в карманы остатки пирога и несколько кусков мяса.
– Накормила – спасибо тебе! – поблагодарил он, вставая из-за стола. – А за похмелье – особо!
– На здоровье! – у уголков глаз поварихи появились “смешливые” морщинки.
– Пойду я, – сказал ярыга и вышел из поварни.
На крыльце он высморкался, зажав нос пальцами, а потом вытер их о полу ферязи.
3Серый, холодный свет утренних сумерек робко проникал в церквушку через узкое слюдяное окошко, бесшумно боролся с темнотой, пропахшей ладаном и гниющим деревом, отгоняя ее в дальние углы. Словно наблюдая за этой борьбой, притихли мыши, не скреблись и не пищали, деля застывшие на полу капли сальных свечей. А может быть, боялись человека, который, стоя на коленях и упершись лбом в пол, замер перед иконостасом, тусклым, будто покрытым плесенью. Казалось, и ярыга должен вот-вот заплесневеть: так долго не шевелится.
Из ризницы вышел священник – высокий старик с седой бороденкой, трясущимися руками и слабой, шаркающей походкой – облаченный. для службы и с лучиной в руне. Узрев ярыгу, не удивился и не испугался, лишь головой покачал: так я и думал. Медленно, будто сомневался, правильно ли делает, не забыл ли, он перекрестил ярыгу, затем себя и произнес дребезжащим, немощным голосом:
– Опять ты. – Священник зажег свечу перед иконостасом, задул лучину. – А я ночью слышу – спать плохо стал, забудусь на чуток и сразу очнусь, – ходит вроде кто-то. Пусть, думаю, ходит, брать тут все равно нечего, а если и найдет что, значит, ему нужнее.
– А грех святотатства?
– Бог простит, он – не люди… Много нагрешил?
– Да. И делами, и помыслами: гордыня обуяет.
– Каешься?
– Каюсь!
– Ну и иди с богом. – Батюшка перекрестил его еще раз.
Ярыга с трудом разогнулся, поймал его руку, сухую и морщинистую, поцеловал разбитыми, потресканными губами, а затем припал к ней лбом, холодным отдолгого лежания на полу.
– Все были бы такими, как ты… – глядя поверх головы ярыги, произнес священник. – Бога вспоминают, когда совсем беда. То ли было раньше!.. Ну, иди, иди, сейчас народ на заутреню начнет собираться.
Ярыга встал, переступил с ноги на ногу, разминаясь. Лицонапряглось, потеряло мягкость, раскаяние, а на кончике носа заблестела зеленоватая капля. Ярыга вытер ее тыльной стороной ладони, а ладонь – о полу ферязи. Выйдя из церкви, перекрестилсяи нахлобучил на голову шапку, которую достал из кармана ферязи, а из другого – пирог и куски жареного мяса и, присев на паперти, стал жадно есть. Жевал торопливо, будто боялся, чтосейчас отберут, и не чувствуя вкуса, потому что напряженно думал о чем-то.
