Кольцо позади нарушителя медленно разомкнулось. Никто не верил в выстрел. Выстрел означал собой отклонение от нормы, плевок поперек всех правил. И меньше всего опасался выстрела сам Кнопа.
— Э, — скривился он. — Убери пушку, Санек. Я-то помру, а тебе всю жизнь воли не видать. Ага?
Ствол не отклонился ни на миллиметр.
— Да не пугай, — Кнопина губа презрительно поджалась к носу. — Не выстрелишь, это факт. Чего ты мне на хер сделаешь, санек? Тебе ж хуже и станет. Нельзя тебе, не положено, козел хренов.
В крутых фильмах на помощь обычным людям непременно являлся специалист с бледным лицом и непроницаемыми черными очками, извлекая из под полы спецвинтовку и заранее подготовленную лицензию. В реальной жизни оформление лицензии на отстрел занимало не менее недели. Иначе стрелять нельзя. Ни при каких обстоятельствах.
Через день журналисты рвали волосы на головах от того, что их не оказалось там. Единственный снимок сделал блистательную карьеру счастливчику из районной малотиражки. Он был удивительно красивый тогда — Кнопа. Высокий. Светловолосый. Кудрявый. Как главный киношный герой из тех, что всегда уверены в себе. Уверенные в себе люди всегда красивы. Не верите? Взгляните на старые фотографии полярников или космонавтов.
Потом скажут — мальчик не ведал, что творил. Потом скажут, мальчик ошибался. Потом скажут, мальчик не понимал. О мертвых либо хорошо, либо ничего. А молчать было нельзя. Поэтому вся грязь валилась на тех, кто остался. Состояние аффекта, то, се. А не надо понимать много. Кнопе достаточно было знать, что сейчас он находится в полной и исключительной безопасности.
Он просто зашагал вперед. Разомкнувшееся кольцо качнулось и поплыло вслед за ним. Охранник с пистолетом остался на месте. Рука с лезвие взметнулась к плечу. Сверкнуло острие, готовое метнуться вперед. Но не успело.
Выстрелов никто не слышал. Пистолеты охраны были не из тех, что привлекают внимание. Просто на бледной синеве сатина расплылись бурые пятна. Вот теперь Кнопа перестал понимать. Он уже не догонял. Он уже выпадал из жизни, влекомый подогнувшимися ногами на бетонные зубцы лесницы.
— Взять, — бесстрастно проронил старший охраны. Его голова качнулась не в сторону Кнопы. Кивок указал на того, чьи руки продолжали сжимать сделавшее свое дело оружие. Пальцы двух охранников кольцами опоясали предплечья. Кто-то ловким движением отобрал пистолет. Выстреливший не сопротивлялся. Он покорно позволил себя увести бывшим товарищам. Теперь уже только бывшим.
— Знакомство жениха и его родственников с невестой, — сосед почесал плечо и выдал крепкое словцо, но вписывать его не стал.
На душе стало пакостно. Матерные слова звучат одинаково хоть из пасти закоренелого уголовника, хоть из уст добропорядочного гражданина.
Люди любят чернуху. Люди готовы замазать самый светлый поступок клейким дегтем, чтобы ругать, обвинять и делать сокрушительные выводы. Люди уже ненавидели того, кто осмелился выстрелить в ребенка. Люди потянулись за охранниками, за арестованным, за носилками, на которых покоилось мертвое тело. Лестница почти опустела.
Шоу должно продолжаться. В парке атракионов находилась огромная куча народа, не подозревающего о том, что произошло. Вернувшиеся принадлежали к их числу. Парочка неторопливо огибала мой атракион, высматривая Кнопу и о чем-то тихо договариваясь.
— Лады, — донеслось до меня. — Лезем. Подождем в нутрях. Пока крутанем чего-нибудь. Вот смеху-то будет.
И мне опять привиделась главная гайка.
Они направились к проему дверей, так никем и незапертых. Где-то далеко на нашей линейке, видимо, висели уже все бархатные мешочки. Кроме моего. Значит, действовать предстояло мне. Вызывать охрану бесполезно. Я не хотел никого подставлять. Только бы удалось добежать до дверей первым.
Задумка получилась. Теперь между остановившейся парочкой и раскрытыми дверями стоял я. Но парочка не остановилась, лишь спутала шаг. Наверное, запыхавшийся хилячок на пару лет старше их не представлял опасности. По крайней мере, до секунды, когда они увидели то, что пряталось в моих руках. А там скрывалось одно из лезвий Кнопиного веера. Полоса металла с тупыми гранями, лишь скошенный срез заточен на славу. Парочка недобро усмехнулась. Они знали, убивать нельзя. Значит, я только пугаю. Значит, следует отодвинуть меня в сторону, дать пинка на прощанье и шагать по намеченному пути. Главная гайка стояла у меня перед глазами. Уже бесполезная и ненужная, лежащая в масляной пыли. А где-то наверху поблескивала сизая резьба ничем неприкрытого винта.
Рука низенького коснулась моей груди и моментально скрутила штопором футболку. Взгляд остекленелых немигающих глаз ощупывал мое лицо. Изо рта шел поганый запах какой-то неудобоваримой смеси. Вторая рука медленно поехала назад, размахиваясь для удара.
Решение пришло сразу. Оно не было ни лучшим, ни совершенным, ни правильным. Оно было единственным, которое я знал на ту секунду. Короткий качок вперед. Выпад. И косой срез с всхлипом ушел в глаз неказистого коротышки. Этот умер сразу. Просто сел на бетонные плиты, а потом завалился на бок. Наверное, лезвие пробило мозг. Я думал, второй убежит, увидев, что правила изменились. Но он аж почернел от злости. Шел его день, а тут кто-то портил все планы. А еще ему очень не понравилось, что этот проделал с его друганом. Глаза хищно блеснули. Загнанная в угол мышь давно вошла в поговорку, а попробуйте справиться с оказавшимся в углу тигром. Я не сравниваю его с пантерами, чтобы не оскорблять род огромных черных кошек, но бился вертлявый не хуже.
— Эй, — растопыренная пятерня покачивалась перед моими глазами. — Самая высокая вершина в Пиренеях. Не помнишь?
Я не отреагировал. Меня не было в душной квартире. Меня овевал ветер, пронизывающий аллеи парка, а душу продирал холодок воспоминаний, уводящих в отключку.
Я не помню, как оно все происходило. Помню лишь, что мне удалось черкнуть острием по его горлу. Но он не умер. Просто улыбок стало две. Одна на лице нагловатая, с щербатыми зубами. Другая на шее — неправильная и от того еще более страшная, с выплывающими странными пузырями. Потом мне скажут, что я вогнал свой штырь прямо ему в глотку. Потом мне скажут, что у меня были сломаны два ребра и раздроблены четыре пальца на левой руке. Я не помню. Только удивляюсь, что изувеченная рука так и не выпустила бархатный мешочек с золотой надписью.
Когда еще жил мой почтовый ящик, в один из понедельников туда свалилась странное сообщение. Кто-то неизвестный писал, что я без всяких сомнений был прав: иным образом переступивших черту не остановить. Переступившие любят гуманизм, потому что именно он дарует им безнаказанность и позволяет творить любые пакости. Правило, которое я нарушил, — не догма, и человечество только тогда совершает скачок на новый виток спирали, когда кто-то шагнет поперек стереотипов.
