– Здравствуй, Ульф, – сказал Добрыня.
– Здравствуй, Торбьёрн.
Они здоровались так спокойно, будто расстались только вчера. Но обнялись крепко.
Княжий тиун поклонился Илье едва не в пояс и со словами «пойду скажу» исчез.
– Ну? – Добрыня кивнул Миколе, задержал взгляд на Касьяне, недобро сощурился, повернулся к Илье. – Что скажешь, брат крестовый?
– Там, куда я ходил, порядок. Тут непорядок.
Добрыня присел на каменную ступеньку, хлопнул ладонью рядом с собой. И уставился на Касьяна.
Илья тоже сел, невольно потеснив Добрыню – крыльцо едва вместило двоих великанов. Оба все еще были очень сильны, без намека на старческую дряхлость, но седина да морщины выдавали их возраст. И если Илья был местами в дорожной пыли, то Добрыню будто с ног до головы присыпало этой пылью. Он стал пегим и блеклым, укатала его власть. И глаза воеводы смотрели устало, словно это он вернулся из дальнего похода.
– Ну? – повторил Добрыня.
Илья коротко поведал о встрече с паломниками и зарытом в землю Касьяне. Касьян маялся под взглядом Добрыни, не знал, куда девать руки, то прятал за спину, то клал на пояс, ковырял сандалией песок. Микола Подсокольник стоял рядом и косился на ловца, прикидывая, как его хватать, если вдруг побежит.
– И что ты об этом думаешь? – спросил воевода, когда Илья закончил рассказ.
– Я?!
– Ага, ты.
– Ох… – витязь замялся. Не хотелось, чтобы опасное слово «измена» звучало при новгородце. Измена может быть где угодно, только не в Киеве.
– И что будем делать? – продолжал воевода.
Тут Илья нашелся сразу. Он выпятил бороду, расправил плечи и заявил:
– Да перепороть всех!
– Совсем всех? – Добрыня хмыкнул. – А что, это мудро. Кто-нибудь да сознается. В чем-нибудь.
Он обернулся и крикнул в глубину терема:
– Эй!
– Здесь! – отозвались из темноты.
– Гонца. Конного. Быстро. С припасом на четыре дня.
– Исполняю.
Добрыня тяжело упер руки в колени. Опять он смотрел на Касьяна, тот уже гнулся под этим взглядом, того и гляди падет ниц, хоть и гордый новгородец.
– Чарку, значит, нашли у него… – протянул воевода.
Обернулся вновь:
– Эй!
– Здесь! Послали за гонцом.
– Ключника позови ко мне.
– Исполняю.
Илья щурился на утреннее солнце.
– Худое будет лето, – сказал он вдруг.
– Разберемся, – заверил воевода.
Появился ключник, дородный, богато одетый муж средних лет.
– Звал, воевода? О! По здорову ли будешь, Илюша?
– Поздоровее меня найдутся, – ответил Илья. – Однако не жалуюсь. А ты как?
– Холопья доля тяжкая, – ключник огладил толстый живот и сокрушенно вздохнул. – Видал? То-то.
– А ты не ходи, ты бегай, – посоветовал Добрыня. – Скоро похудеешь.
– Князь гневаться будет, не любит, когда топают.
– Тогда не бегай. Скажи-ка мне, у вас днями ничего не пропадало?
– Откуда знаешь? – изумился ключник. – А-а… А оно уже на месте!
– Покажи.
– Ну… Пойдем.
– Чего пойдем, сюда принеси.
Ключник часто заморгал.
– Да я не сдюжу. Разве стражу кликнуть?
Илья с воеводой озадаченно переглянулись.
– Что пропало-то? – спросил Добрыня.
– Не пропало, я вернул. Ты не смейся только. И князю не говори, очень тебя прошу.
– Как же мне надоело это всё… – буркнул воевода. – Рассказывай.
– Гридни со стражей поспорили, что ворота пропьют.
Илья гулко расхохотался и ударил себя ладонями по ляжкам.
Добрыня вытянул шею. Микола с Касьяном шагнули в сторону, чтобы не застить. Ворота были вроде на месте, калитка тоже, стражники с привычно скучными лицами стояли где полагается.
– Ага, – сказал ключник. – Стража так же подумала. Один я догадался, когда мне донесли. Побежал ночью к задним воротам, что за конюшней. Едва успел – эти лбы бездельные как раз их с петель сняли. Затаились, дождались, пока обход мимо пройдет – и… Я приказал обратно повесить.
Добрыня повернул голову к Илье и грустно сообщил ему:
– Вот так и живем. Обустраиваем Русь!
Илья мелко хихикал в бороду.
Ключник вздыхал, потупившись и сложив руки на животе.
– Ты правильный ключник, – утешил его воевода. – Добро, что догадался, и особенно добро, что тебе про кражу донесли. Скажи, а посуду в тереме пересчитывают?
Ключник заметно удивился вопросу.
– Смотря какую. Серебряную да, когда чистят ее, а остальное считать без толку, горшки-кувшины что ни день грохаются. Давеча князь в меня амфорой запустил, хорошо пустая была.
– Это благо, – заметил воевода, – раз кидается, видно, на поправку глядит… А серебряную посуду – тащат из терема?
– Не помню случая. Кто на угощение ходит, тот либо с ног до головы в серебре, либо тащить не обучен. А челядь – холопы, почто холопу красть, если он сам не свой?
– Тогда сделай мне одолжение. Прикажи серебряные чарки посчитать. Очень дотошно, но очень быстро. Мне надо знать, все ли на месте.
– Чарки, – повторил ключник. – Исполняю.
И ушел в терем.
– Теперь говори ты.
– А? – Касьян встрепенулся. У него, видать, и в мыслях уже не было, что воевода обратится прямо к нему.
– Рассказывай.
– Ну… Мы утром поднялись, собрались, вдруг скачет тиун.
– Кто-о?!
Выходило так. Новгородцы, переночевав, едва стали на дорогу, и тут их нагнал всадник. Представился тиуном. Одет был как положено, на куртке – бляха с княжим знаком. Денис не признал тиуна в лицо, но монах не был знаком со всей многочисленной княжей челядью. А тиун сказал, есть подозрение, что кто-то из новгородцев прихватил в тереме серебряную чарку.
Обвинение было очень серьезным и для ловцов с их купеческими понятиями, а уж для паломников, давших обеты, – вовсе. Тиуна подняли на смех, но он держался уверенно и не отставал, а когда ему пообещали надрать уши, выхватил меч и в одиночку попер против сорока двух с посохами. Тут ловцы смекнули, что перед ними действительно княжий челядин, которому терять нечего, если не выполнит приказа. И Михаил, младший брат Касьяна, предложил – раз такое дело, обыщем друг друга у тиуна на глазах. Хоть догола разденемся. И потом уж с чистой совестью погоним его пинками, чтобы знал, как на добрых молодцев напраслину возводить. И самому морду расквасим, и коню его, вон рыло какое наглое.
Ловцы обменялись сумами и начали с шуточками их потрошить. Чарка нашлась почти сразу. В суме Касьяна.
Тиун забрал пропажу, сказал: ну, святые люди, вы сами понимаете, как казнить преступника, – и ускакал. А ловцы остались, потерявшие дар речи. Только Денис громко молил Господа о спасении души Касьяна.
Вы же меня сызмальства знаете, сказал Касьян, не могло такого быть, чтобы я… Но ему уже вязали руки. Потом ловцы встали на колени и молились за него. А после судили. Касьян всегда был старшим и заводилой, а уж такому можно припомнить немеряно грехов. И припомнили. Очень многое. В том числе зачин пьянки во время поста, окончившейся столь неудачно и позорно. Когда все грехи перечислили, выходило, Касьяну осталось только украсть, а прочие безобразия он уже перепробовал.
