Мне стало стыдно. Наорал на детей… Я решительно двинулся за ними, чтобы как-то извиниться. Но меня встретили на полпути. Хмурый цыган, похожий на Будулая из известного кино, вынырнул из дверей, за которыми скрылись две его уменьшенные копии, и поманил меня пальцем. За его спиной я заметил знакомую туманную фигуру — Серый Плащ явно уже успел настучать на меня куда следует.
— Эй, гаджо, ты зачем наших детей пугаешь? — спокойно поинтересовался он, когда я приблизился. — Храбрый, да? Справился с маленькими? У тебя совесть есть?
Я почувствовал, как мой несчастный мозг снова начинает раскалываться от бешеной злобы. Состояние у меня сейчас какое-то… был бы я женщиной — однозначно критические дни.
— Твои дети отвратительно поют, — прошипел я прямо ему в лицо, — Им платят не за их пение, а только чтобы они заткнулись!
— А ты лучше споешь, да? Может, послушаем, а, гаджо?
— Заткнись, рома! — рявкнул я. — А что до совести — ты сам бессовестная мразь, детей заставляешь попрошайничать!
— Вот как заговорил… — грустно покачал головой цыган. — Знаешь, гаджо, мне кажется, мы друг друга не понимаем. Может, выйдем в танбур, потолкуем по душам?
Даже не дожидаясь моего согласия «потолковать по душам», цыган повернулся и направился туда, куда сказал. Я молча двинулся следом. По-моему, в вагоне все вздохнули с облегчением, когда мы свалили с их глаз.
— Ну что, гаджо, ничего не хочешь мне сказать? — насмешливо посмотрел на меня цыган. — Прощения попросить, например?
— Да что ты заладил — гаджо, гаджо! Я тебе не гаджо!
— А кто же ты тогда? — усмехнулся цыган. — Все люди либо рома, либо гаджо, вот так-то.
— Люди, говоришь? — прохрипел я. — А я не человек, рома!
Я резко сдернул очки и маску. Но, к моему удивлению, цыган вовсе не испугался. Он преспокойно полюбовался на мою рожу и сказал:
— Детей напугал, теперь меня хочешь напугать? Страшная маска, гаджо… Сколько заплатил? Борнагкуй, да?
— Что еще за борнагкуй? — удивился я.
— Да я не помню, страшила какой-то из детских сказок, — равнодушно пожал плечами цыган. — Вот, гаджо, смотри, чем надо пугать.
Он медленно вытащил из кармана нож. Длинный такой нож, острый. И держал он его умело.
— Придется поучить тебя уму-разуму, гаджо, — грустно сообщил цыган и уже собирался пырнуть меня своим лезвием…
Однако на полпути его руку встретила моя семипалая ладонь. Я схватил его за запястье и сдавил со всей силы. Второй рукой я выхватил этот дурацкий нож, третьей сжал другую руку Будулая, а четвертой, пятой и шестой поднял его над полом. Одновременно я открыл дверь хвостом и, как следует размахнувшись, вышвырнул его наружу. Бедный цыган, по-моему, даже не успел ничего сообразить, как оказался на свежем воздухе.
— Счастливого пути! — злорадно прохрипел я ему вслед, высунувшись наружу насколько смог.
Злорадствовать плохо. В тот день я понял это особенно ясно. То, что случилось потом, не назовешь иначе как возмездие свыше. Потому что в тот самый момент, когда я окончательно потерял из виду улетевшего цыгана и собрался вернуться обратно, я почувствовал за спиной какое-то шевеление, а потом — сильный удар в спину. Уже вываливаясь из тамбура, я увидел там по-прежнему молчащего Серого Плаща. Этот гад только что вышвырнул меня из поезда!
Больше я ни о чем подумать не успел — падение завершилось… под колесами едущего поезда. Вы никогда не попадали под поезд? Тогда вы не поймете, что я почувствовал в этот миг. Если описать вкратце, то я ощутил, как в глазах стремительно темнеет, а тело наполняется болью, которая усиливается, усиливается, усиливается… и наконец все заканчивается и меня накрывает блаженная чернота…
В самый последний миг перед глазами промелькнул успевший опостылеть Серый Плащ — все это время он стоял рядом с путями, внимательно наблюдая за тем, как я корчусь от невыносимой боли.
Как болит голова! И все остальное тоже…
Жерар Доуэль
Я очнулся уже на рассвете. Следовательно, прошло не меньше суток. Боли не было, остался только какой-то странный зуд во всем теле. И еще чувство голода. Ужасного, всепожирающего голода. Еще чуть-чуть — и я начал бы глодать собственную ногу, так нестерпимо мне хотелось есть.
— Точно, я тоже чувствую, — услышал вдруг я. — Нам с тобой нужно срочно чем-нибудь подкрепиться, а то ослабнем, двигаться не сможем. Ты два дня регенерировал, все внутренние резервы исчерпал.
Я не обратил на это внимания. Каюсь, я решил, что это остатки той боли, которая все еще отдаленно чувствовалась где-то в глубине головы. Хотя было в этом голосе, звучавшем из недр подсознания, что-то такое смутно знакомое…
Не знаю, где я очутился, но это точно был не поезд. Я лежал в какой-то яме неподалеку от железнодорожной насыпи. Неподалеку, но отнюдь не вплотную — со стороны меня, скорее всего, видно не было. Еще из наблюдений наличествовали — стена леса, мелкий дождик и облезлая псина, рассеянно обнюхивающая кончик моего хвоста.
— Пошла отсюда! — громко потребовал я. Собака фыркнула в мою сторону и продолжила свое увлекательное занятие. — Что со мной случилось?
— А это я тебе могу сказать, — снова послышался тот же Голос. — Ты вывалился из поезда. Это тебя тот странный тип столкнул, которого ты Серым Плащом окрестил. И вывалился очень неудачно — тебя швырнуло прямо под колеса и почти километр волокло по шпалам, пока поезд не закончился и тебя не отбросило сюда. Ты долго катился по склону и в конце концов угодил в эту яму. Здесь и остался.
— И я выжил? — удивился я.
— Сам удивляюсь! Между прочим, тебе оторвало крылья, хвост, ногу и пять рук. Шестая каким-то чудом уцелела.
— А почему тогда все это на месте?
— Заново отросло. Ты тут трое суток лежал без сознания. Регенерацию тебе сделали прекрасную, надо поздравить твоих создателей. Но материя для всего этого черпалась откуда-то из тебя, так что тебе срочно надо пожрать. Вон собака, подарок судьбы. Съешь ее!
— Иди ты… Я собак не ем, гадость… И животных я люблю.
— Ну-ну… — насмешливо фыркнул Голос в голове. — Настолько любишь, что согласишься голодать? Жри давай, скотина, а то сдохнешь, и я вместе с тобой!
Я печально посмотрел на псину. Выглядела она совершенно неаппетитно. К тому же была еше живая. Чувство голода и чувство жалости боролись во мне, попеременно одерживая верх. Однако голод с каждой секундой усиливался, заставляя жалость проваливать ко всем чертям.
Стыдливо пропускаю следующую сцену. Самому неприятно вспоминать об этом ужине. Я усиленно твердил себе, что вот, например, в Корее собак едят, да еще нахваливают эти блюда, а все равно было противно. Но вкус я снова чувствовал, хоть какое-то утешение… Впрочем, как раз сейчас я бы предпочел его не чувствовать.
