Тамерские чиновники рыдали, подсчитывали сумму убытков, которые терпела казна кесаря каждую девятину, писали длинные доклады — и ничего поделать не могли. Каждый тамерский владелец поместья на побережье три четверти товаров продавал именно будущим кающимся, и только четверть, для вида, сбывал законным путем, уплачивая непомерные пошлины и едва-едва оставаясь в прибытке. Тамерские корабли патрулировали побережье, и каждый рейд контрабандистов был маленькой военной кампанией, где побеждал хитрейший. Иногда этот вопрос решался еще проще: тамерцы тоже были не дураки, да еще и изрядные жадины, а потому капитаны патрульных кораблей через раз предпочитали получить мзду и «не заметить» очередное судно, идущее с грузом или за ним.
Довольны были и хокнийцы, сроду не входившие ни в какой торговый договор, ибо исповедовали еретическую Зеленую Веру. Никакая ересь не мешала им то и дело пощипывать тамерцев и огандцев, а излишки товара нужно было куда-то девать, к тому же платить старейшинам дань тоже хотели не все. С Хокной торговали много и успешно.
Третью выгоду получали огандские ремесленники. Уже лет двадцать, как в Оганде установили квоты на производство таких сложных и редких вещей, как заводные часы, хитроумные замки, механических ткацких станков, полированных линз, барометры, и многого другого, что пока умели делать только огандцы. Причина была дурацкой: дабы не сбивать цены; разумеется, цеховых мастеров, которые видели, сколько еще можно продать в Тамер и Собрану, это не устраивало, и они изготовляли свои диковинки подпольно, а потом продавали через собранскую Лигу свободных моряков. В общем, довольны были все, кроме тамерского кесаря, но его негодование мало кого интересовало. Родовой привилегией баронов Брулена было пожалованное королем Лаэртом право ставить свою подпись на свитках с описью «добровольно возвращенного в казну», назначать вознаграждение за сдачу «незаконно ввезенного» и устанавливать размер разницы между вознаграждением и ценой, по которой товар от имени короны продавался купцам. Двадцатый год на ткань с вытесненным гербом Собраны ложилась размашистая кривоватая подпись Марты, баронессы Брулен. Марта сотню раз начертала пером, которое под конец затупилось и принялось цепляться за ткань два слова, снабженные широким росчерком. Сначала она еще с интересом проглядывала списки, потом уже принялась просто подмахивать один свиток за другим, не слишком вчитываясь. Сначала опись составлял писец, потом проверял Хенрик, на обоих можно было положиться. Каждый год возили одно и то же: из Тамера ткани, пряности, украшения, драгоценные камни, из Оганды — сложные штучки, зеркала, какие-то едва понятные Марте вещества для ремесленников; хокнийцы продавали и то, и другое, и вообще все, что ухитрялись оттяпать у соседей. Последний свиток она все-таки проглядела, хоть и через строку — для очистки совести. Взгляд натолкнулся на загадочное: «Фейерверки огандские, 5 ящиков по 1000 штук, запалы для фейерверков, 1000 штук».
— Фей-ер-верки? — спросила удивленная Марта у Хенрика. — Это что еще за чешуя?
— А чтоб я знал, — откликнулся тот. — Посмотреть бы…
— Вот пойдем и посмотрим, — баронесса с удовольствием расправила затекшие ноги, поднялась и одернула платье, потом посмотрела, что наделала: по ткани расползлись два чернильных потека. — Опять изляпалась, вот же забери Противостоящий все эти грамоты… Очередное дивное огандское изобретение выглядело невыразительно. Грязно-коричневые цилиндры размером с предплечье Марты, переложенные отчего-то сырой мешковиной. Рядом обретался и владелец товара, а может, и его слуга. Дюжий мужик с ведром заботливо поливал мешковину водой. Все пять тяжелых сундуков были открыты, и в трех уже хлюпала вода, а над четвертым как раз и возился поливальщик. Увидев баронессу, он коротко поклонился и продолжил свое дело. Марта задумчиво поковыряла один цилиндр, больше всего походивший на спрессованную в форме футляра для свитка коровью лепешку, понюхала пальцы. Пахло резко и противно.
— Это, что ль, и есть фейерверки? — со второй попытки диковинное слово легко слетело с языка. — Что это хоть будет-то?
— Для праздника, — пояснил мужик с ведром. — Должно, значит, в небо взлетать и там воспламеняться.
— На чем оно взлетать-то будет? — изумилась Марта. — Крылья-то в них где? Или к вороньим хвостам сперва привязать надо?
— Да чтоб я знал… Велели вот — поливать раз в день, а то, говорят, и сам взлетишь, и все, что вокруг.
— Это что, стрельный состав, что ли? — нахмурилась баронесса. — Вот же еретики!
— Да нет, какой там состав… Так, дурь какая-то. И для дурака сделано. По шесть тысяч за ящик плачено, за вот эту-то пакость, — мужик полил последний ящик и выпрямился, вытирая руки о штаны.
— По скольку?!
— По шесть тыщ сеорнов, баронесса, как есть. И еще четыре за вон те финтифлюшки. — Слуга показал на открытый, как и полагалось на складе «черной таможни», бочонок, в котором среди песка лежали медные цилиндры длиной и толщиной с большой палец. — И с этой-то ерундой, с бочонком с этим, Виллем всю дорогу обнимался, как с женкой. Чтоб не то что не покатился — чтоб не встряхнуло даже. А то тоже, говорили, увидим праздник, да и с Хоагера увидят, какой праздник выйдет. И спал, и срал с ним в обнимку… А теперь еще до самой Собры так маяться — то поливать, то обнимать!
— Кому ж оно надо? — удивилась Марта.
— Мы, баронесса, имен не спрашиваем. Просили привезти — мы привезли, и отвезем, куда прошено, — насупился мужик. — Не наше дело знать, кому да зачем.
— И делать же им нечего, в Собре-столице, — вздохнула Марта. — Небось опять Алларэ чудят… Весь род Алларэ Марта терпеть не могла с тех пор, как в молодости, едва став женой барона Брулена, побывала в столице, и там при дворе столкнулась с мамашей нынешних герцогов. Расфуфыренная холеная ровесница, фасона «соплей перешибить», не успела Марта и рта раскрыть, наговорила ей столько любезностей и по поводку платья, и по поводу прически с украшениями, что баронесса и до сих пор порой поминала «кошку алларскую» недобрым словом, потом вспоминала, что кошка уже несколько лет как отошла на суд Сотворивших, и не вполне искренне прижимала руку к сердцу: «Ну, дай Мать Оамна ей там счастья…».
— Ладно, посмотрели на чужую глупость, и пора домой, — развернулась баронесса к Хенрику. — Фейерверки, понимаешь…
Люди стояли плечом к плечу, образуя несколько кругов. Тем, кто стоял в самом широком, ничего уже не было видно, но видеть было и не нужно. Хватало звуков голоса, который набатом разносился над поляной. Проповедника было слышно и за пределами последнего круга, и, наверное, во всем лесу на сотню шагов окрест. Тот еще был голос — хорошо, что шишки с елок не падали. А может, и падали, да этого за страстной речью разобрать было нельзя. Никто сейчас о шишках не думал. Пусть себе падают, до них ли, когда такие дела делаются — прямо тут, в паре шагов. Наставали сумерки. Трещала пакля на факелах, северный ветер раздувал пламя.
