Арранке встал.
— Мистер Уитон, в вас есть нечто, что выдает военного человека.
Найджел снисходительно улыбнулся.
— Что, неужели все еще заметно? Впрочем, это ничего не значит, старина. Я уже давным-давно вышел в отставку.
— И все-таки я чувствую в вас родственную душу. Не могли бы вы лично отобрать для меня картины?..
— С удовольствием! — сказал Найджел. У него как раз было на примете несколько Глюков, которые шли по пятнадцать фунтов за квадратный ярд, и парочка Меерберов — еще дешевле. Правда, настоящие Глюк и Меербер были не художниками, а композиторами, но это не так уж важно.
— …И лично привезти их на Ибицу и развесить? Я вам доверяю.
Найджелу такое говорили не в первый раз. Люди ему доверяли. И, надо сказать, он почти никогда не обманывал их доверия. Он ведь заработает для агентства и для Хоба кучу денег на этой сделке с Сантосом — ну чего плохого в том, что он и для себя урвет кусочек?
— А потом? — спросил Хоб.
— А потом он отправился с картинами на Ибицу, — сказал Дерек. — Мы их упаковали в ящики, и он поехал с грузом в Саутгемптон и сел на теплоход, который идет в Бильбао и к Гибралтару, а оттуда на Ибицу. Полагаю, к этому времени они должны уже прибыть на место. Разумеется, все совершенно законно. Мы положились на удачу. Неизвестно, о чем думал Арранке, когда заключал эту сделку. Найджелу следовало бы взять деньги вперед. Если бы это было возможно. А то мы едва не отменили сделку. Слишком уж она рискованная. Но Найджел нас заверил, что управится, и мы отослали его с картинами. Верно, Кристофер?
— Именно так, сэр, — подтвердил Кристофер, откидывая со лба прядь белобрысых волос. — Он даже настоял на новом гардеробе!
— На случай, если он вдруг объявится, где ему вас искать? — спросил Дерек.
Хоб вновь ощутил отчаяние, которое столь часто вселял в него Найджел. Впрочем, агентству, кажется, светит крупная прибыль — это хорошо. Хоб надеялся только, что Найджел соображает, что делает. Может ведь и не соображать — с ним такое часто бывает. Хоб дал Дереку адрес и телефон своего приятеля Лорне и ушел.
Время около трех. К Джорджу ехать еще рано. Что делает детектив, ведущий расследование, когда ему нечего делать? Хоб пошел на Пикадилли, смотреть американский детектив. В нем была уйма действия: погонь, драк и стрельбы, а игравшие в фильме актеры показались Хобу вроде бы знакомыми, хотя он никак не мог вспомнить, где их видел. У детектива, героя фильма, была уйма неприятностей из-за того, что каждый раз, как он бывал близок к разгадке тайны, ему на шею вешалась очередная женщина. У Хоба проблем с женщинами не бывало — по крайней мере, такого рода. Ну, зато в него и стреляли значительно реже, чем в героя фильма. А в остальном фильм был довольно близок к действительности.
Когда кино закончилось, Хобу как раз пришло время ехать к Джорджу.
Городок Фридмер-Бертон находился в Бекингемшире, в сорока милях к северу от Лондона. Ничего себе городок, живописный. Но Хоб приехал туда не достопримечательностями любоваться. Ему надо было поговорить с Джорджем Уитоном.
Джордж Уитон был младшим братом Найджела, работал где-то в разведке. Найджел про Джорджа почти ничего не рассказывал, только жаловался, что тот не в состоянии завязать приличный роман, что, с точки зрения Найджела, было главной целью человеческой жизни, хотя его собственные успехи на этом поприще оказались по меньшей мере сомнительны.
Последние семь лет Джордж поддерживал связь с Эмили Варне, своей соседкой по Фридмер-Бертону. Эмили жила со своей прикованной к постели матерью в соседнем доме на две семьи по Ланкашир-Роу. Дом, где жил Джордж, был не таким уж удобным. Джордж получил его в наследство и поселился там потому, что оттуда было удобно ездить в министерство обороны, которое недавно переехало в новое здание в северной части Лондона.
Эмили была красива несколько поблекшей красотой, одевалась дорого, но по большей части безвкусно, была хохотушкой, но отнюдь не дурочкой, и обладала хорошим чувством юмора. Работала она на какой-то технической должности в министерстве воздушного транспорта. Мужчины ухаживали за ней — не особенно навязчиво, но, во всяком случае, ее часто приглашали на свидания. Выдался один месяц, когда Эмили четырежды обедала в американском салуне «Последний шанс» на Глостер-Роуд близ Старого Бромптона, каждый раз с новым молодым человеком. Неизвестно какого мнения она осталась о довольно сомнительных мексиканских блинчиках, которые подавали в этой напыщенной забегаловке, разрекламированной на американский манер.
Эмили, безусловно, не была распущенной. Люди называли ее благоразумной. У нее была привычка нервно втягивать голову в плечи, когда ее неожиданно окликали, — что-то связанное с неприятным происшествием, которое случилось с ней в Шотландии в возрасте одиннадцати лет. Довольно странная история. Впрочем, это не имеет отношения к нашему рассказу, потому что Хоб ехал не к Эмили, а к Джорджу.
Джордж копался в саду. На его участке мало что росло, отчасти из-за густых деревьев, срубить которые было нельзя, потому что все липы в городке были наперечет, отчасти из-за того, что солнце, и без того редко появляющееся в тех краях, по каким-то известным лишь ему самому причинам предпочитало нырять за облака всякий раз, когда его лучи могли осветить «Сонгвейз», как окрестил усадьбу Джорджа последний приходской священник Малого Кенмора, деревеньки, расположенной в четырех милях от Фридмер-Бертона.
Маленький коттедж был выстроен по старинным обычаям тех краев: с высокой крышей, крытой снопами тростника, перевитыми соломенными жгутами. Ныне искусство делать тростниковые крыши почти забылось в Англии — любой деревенский парень предпочтет скорее смыться в Лондон и сделаться рок-музыкантом, чем обучаться безумно скучному и плохо оплачиваемому старинному ремеслу. Так что лет через десять тростниковые крыши должны остаться лишь в памяти местных жителей — последнему мастеру этого дела, Руфусу Блекхину, уже восемьдесят пять, и он давно не вставал с постели, помилуй Бог этого старого чудака. Джорджа огорчала утрата этого традиционного искусства. Он вообще был человеком чувствительным, но при этом слишком закомплексованным, чтобы позволить себе проявлять свои чувства внешне. И, однако, несмотря на то, что Джордж изо всех сил старался сохранять внешнюю невозмутимость, временами болезненная гримаса выдавала его чувства, когда происходило нечто, глубоко его задевавшее. Именно из-за того, что обычно лицо у Джорджа бывало абсолютно каменным, эти слабые проявления чувств особенно бросались в глаза, показывая, насколько сильно волнует его происходящее. Джордж, очевидно, сознавал это — об этом говорила нервная напряженность, с которой он встретил Хоба у дверей своего домика.
