– Лебедяне отступили!
– Сколько селищ уже пожгли! Вот-вот до нас доберутся!
Было немало беженцев – тех, кто снялся с места при появлении грозных слухов и перебрался под защиту княжеского городца. Внутрь стен все они поместиться не могли, но все же рядом с князем и дружиной казалось спокойнее.
На привезенных девушек посматривали, но без особого любопытства: было не до них. Лютава и Молинка своим видом не выделялись, и никто не знал, кто они такие.
– Идемте, подруги! – с улыбкой позвала их Семислава. – Я вас пока к себе отведу, умоетесь с дороги, отдохнете.
Княжья изба, самая большая среди построек внутри городца, состояла из трех частей: теплой, летней и сеней между ними. Две последние были плотно забиты народом: здесь сидели старейшины и воеводы, и Семислава с трудом пробралась, чтобы провести гостий в заднюю истобку. Здесь помещалась, кроме печки, еще лежанка и пара больших укладок.
– Отдыхайте пока, я велю баню истопить и поесть вам собрать, – сказала Семислава и ушла.
На шум и многолюдство в доме она не обращала никакого внимания. Зато ей все кланялись и смотрели вслед так, будто от женщины-лебеди зависела судьба каждого. Еще ничего толком не зная, Лютава заподозрила, что молодая Святкина княгиня здесь пользуется немалым весом.
Но особенно долго отдохнуть девушкам не пришлось. Они едва успели вернуться из бани, куда их проводили Семиславины челядинки, и кое-как подсушить мокрые волосы, как княгиня вернулась. Она успела переодеться: вместо обычного льняного навершника на ней была чудная рубаха – очень широкая, сшитая из малинового шелка с желтым узором в виде длиннорогих оленей, с золотным шитьем на вороте, а поверх белого повоя тоже белый шелковый убрус. Уже эти вещи говорили, ради чего князья вятичей ввязываются в войны с каганом: ради этих шелков для своих жен, ради шлемов и кольчуг для воевод, серебряных шелягов и бронзовой посуды, вон того серебряного кувшина с неведомым крылатым зверем на выпуклом боку, из которого Семиславе, как видно, подают умываться.
За ней челядинка несла еще две такие же узорные шелковые рубахи: лиловую, как цветущий вереск, и зеленую, как трава. Обе были отделаны полосками шелка другого цвета; несколько потрепанные в разных жизненных превратностях, одна заштопанная, другая с надставленным подолом, они тем не менее радовали глаз насыщенностью цвета и блеском ткани. Среди моря обычных домотканых рубах эти вещи поражали, как осколки иного, чудного мира, и их хотелось осторожно потрогать – не мерещатся ли. Невозможно было представить человеческие руки, способные выткать эту сияющую красоту. Только Макошь и ее дочери-суденицы, наверное, могут это сделать, начесав кудели из прядей самой радуги.
– Оденьтесь, девушки! – посоветовала Семислава. – Сейчас к вам Святомер придет. А ваши вздевалки пока вымоют. Позатерлись в дороге…
– Так нас же на дне лодьи везли, будто скотину какую! – возмущенно отозвалась Лютава, пока Молинка с тайным восхищением разглядывала принесенное.
Одеваться в греческие рубахи, невесть на кого шитые, не хотелось, но их белые льняные вздевалки после дороги и впрямь имели не лучший вид, а представать перед чужим князем, будто две замарашки, не хотелось. И они ведь княжеские дочери, не холопки какие-нибудь! Молинка первой схватила лиловую рубаху и натянула поверх поневы, а потом принялась вертеться, оглядывая себя со всех сторон и одергивая жесткую, непривычно лежащую ткань.
Лютава тем временем неохотно натягивала зеленую. На спине у той при ближайшем рассмотрении обнаружилась заплата из тонкого льна, искусно выкрашенная травами в бледно-зеленый цвет, довольно близкий, но все же выделявшийся на узорном шелке. Ощупав заплату с внутренней стороны, Лютава обнаружила тщательно зашитый шов длиной несколько меньше ладони, приходящийся прямо между лопаток. Судя по всему, это был топор…
– Любопытно князюшке, – заговорщицки зашептала Семислава, помогая Молинке расправить складки под поясом. – Ему уже все уши прожужжали, что-де Доброслав привез двух дочерей князя Вершины, да обе красавицы такие, что не сказать словами!
– Ему не о красавицах, а о воеводах сейчас думать надо! – заметила Молинка. – Сыновья вон женатые, а все туда же!
– Сыновья не все женатые, есть у нас и женихи! – с намеком ответила Семислава, весело поглядывая то на одну княжну, то на другую. – И такие все соколы – только выбирай!
– Ну что, готовы? – Дверь приоткрылась, и из-за нее послышался мужской голос. – Можно мне войти?
– Еще чуть-чуть, князюшка! – звонко ответила Семислава.
Наконец обе угренские княжны причесались, заплели косы и приготовились к встрече. Кланяясь князю Святомеру, обе старались принять невозмутимый вид, но в душе не могли одолеть робости. Сейчас они полностью находились в руках этого человека, которого обстоятельства сделали врагом их отца.
Однако, глядя на Святомера, можно было подумать, что к нему явились две любимые дочери.
– Лебедушки вы мои дорогие, ягодки вы мои красные! Будьте целы! – приговаривал Святомер, отвечая на поклон каждой из девушек и приветливо целуя их в щеки. – Вот порадовали вы меня, старого, не могу сказать как!
Это был вовсе еще не старый, оживленный, бодрый человек, носивший на себе множество следов прежних битв: он слегка хромал на правую ногу, на левой щеке у него виднелся из-под русой бороды длинный кривой шрам, а правый глаз немного дергался, из-за чего старший князь вятичей имел прозвище Моргач. Видимо, с Доброславом он уже переговорил и знал обо всем, что случилось на Днепре и Угре, но держался очень приветливо и дружелюбно, не в пример своему надменному и замкнутому сыну. Внешнего сходства между Святомером и Доброславом не наблюдалось ни малейшего – тот, видимо, пошел лицом и нравом в материнскую родню.
– Будь цел! Какой же ты старый – удалее иных молодых будешь! – не удержалась Молинка, сразу распознавшая в его приветливости искреннюю радость бойкого мужчины при виде молодых девок.
Впрочем, Молинке не обрадовался бы разве что сухой пень – шестнадцатилетняя, свежая, румяная, она источала здоровье и жизненную силу, будто сама земля, уже готовая принести обильные плоды.
– А что до радости, Святомер Дедославич, то уж прости – не своей волей мы к тебе в гости приехали, – добавила Лютава. Рядом с пышущей здоровьем сестрой она казалась еще более худощавой, сухой, загорелой и неприветливой. – Увезены мы из отцовского дома силою, тайком, темной ночью, и сын твой Доброслав с нами обошелся, как разбойник лесной, а не как гость, к очагу принятый.
– Знаю, знаю! – Святомер замахал руками, торопясь прервать ее речь. – Уже попенял ему, дураку, прибил бы, да перед воеводами стыдно. Сын вырос с бортевую сосну, а ума как у дитяти! Не ожидал я от него! Князь Вершислав мне как брат, его дочери – мои дочери, а он вас, голубки мои белые, как полонянок уволок! Простите его, ради чуров, – мужик молодой, глупый, горячий! Уж очень ему обидно было, что смоляне с нами дружить не желают! Хоть так, думает, а добуду подмоги!
