— Нет, брэнин. Я буду трудиться усерднее.
— Несомненно. Однако мне нужно не усердие, а его плоды. Ладно, оставим это. Покажи тайарне[17] свой сад, Лонмхи.
Не выдержав мучительной неловкости — это отвратительно, когда у тебя на глазах унижают человека, — Элис выпалила:
— Лонмхи, пожалуйста, не называйте меня госпожой, мое имя Ластхоп, можно просто Элис.
У Невилла стало такое лицо, словно он услышал непристойность от младенца.
— Брэнин, — маленькие глаза окинули Элис быстрым взглядом и обратились к Невиллу, — вам нужен новый цветок?
— Госпожа моя, — он тоже смотрел на Элис, — лонмхи это не имя, это — ее место. Слово “лонмхи” означает “животное”. Ведь я сказал вам: не нужно обращать на нее внимания…
Невилл замолчал. Рука в алой перчатке коснулась висящего на поясе кинжала.
— Нет, — взмолилась толстуха, вновь простираясь на грязном полу, от сдержанного достоинства ее не осталось и следа, — брэнин, не надо! Не убивайте! Я клянусь Силой, что забуду имя, я не причиню вреда, ослепну и оглохну.
— И онемеешь.
Красивое лицо Невилла стало резким и твердым — точеный камень обтянутый кожей.
— И онемею, — повторила женщина.
— Я слышал клятву. С закатом ты уйдешь через Скатхаун Спэйр.
— Да, брэнин.
— Можешь встать. Да вернись в свой истинный облик: тайарна не может поверить в то, что ты — фея… Тайарна вообще не слишком доверчива, — пробормотал он, уже для себя, а не для лонмхи.
— Да, брэнин.
Она поднималась медленно, будто бы не веря до конца в помилование, ожидая удара, готовая каждую секунду упасть к ногам господина и вновь молить о пощаде.
Нет, она не спешила, чтобы ясно и отчетливо могла Элис увидеть Волшебное преображение. Лились на пол атласным плащом длинные волосы цвета травы, темных листьев мать-и-мачехи, глянцевых твердых яблок; светилась из-под волос серебристая, тронутая золотом, как загаром, матовая и чистая кожа; зазвенели колокольчики на длинных ногтях, когда тонкая — слишком тонкая, чтобы быть красивой — рука, невыразимо изящным жестом отбросила за спину шелестящую зеленую волну. На Элис с безразличным вниманием уставились раскосые глаза. Большие, много больше, чем у людей. Цвет их был точь-в-точь, как вода в глубоком колодце. Не черный, но той неразличимой, глубокой темноты, что кажется чернее ночного беззвездного неба.
Платье цвета полированной меди, облегало ее фигуру плотней чулка, но лонмхи все равно казалась бесполой. Как рыба. Очень легко, хотя и против воли, Элис представила себе омут, из которого тянутся навстречу ей эти длинные худые руки, ногти, проколотые на концах, украшенные крошечными бубенцами.
— Я поклялась, — невыразительным и гулким голосом проговорила фея.
— Покажи госпоже сад, — повторил приказ Невилл, — и расскажи, что ты там делаешь.
— Слушаюсь, брэнин.
— Не уверена, что мне этого хочется, — тихо сказала Элис, — не могу поверить, что вижу… то, что вижу.
— А не поверить можете? — Невилл не улыбался, но голос его потеплел. Это с лонмхи он был властелином, брэнином, что бы ни означало это слово, а для Элис оставался, или старался остаться, человеком. — Я ведь уже сказал вам, госпожа моя: все начинается со страха. Иногда страхом и заканчивается, но лишь в тех случаях, когда боятся неправильно. Не того, чего стоит бояться. Сад разбит в подвалах дома — там ему самое место, — и представляет собой любопытное зрелище, так что послушайте моего совета: идите с лонмхи. Не пожалеете. Вы ведь сказали, что хотите знать правду. Или вы надеетесь узнать ее из книжек? В ваших книгах, как я могу судить, не сказано даже о том, что нужно скрывать от фей свое имя, вряд ли вы прочтете там о моих цветниках.
— Пойти с ней ?! А вы?
Невилл взглянул на Элис с некоторым недоумением:
— Я? Разумеется, я пойду тоже. Но я пойду в свой сад, а вы — с моей садовницей. Это… языковые тонкости. Элис, я не оставлю вас одну ни в этом доме, ни даже в этом городе. Случись с вами неприятность по моей вине, и юный Гюнхельд, пожалуй, поверит в пророчество. А я слишком стар для сильных переживаний.
Дом не зря стоял на вершине холма. И наверняка его архитектор не планировал строительство столь обширных подвалов, настоящего подземного лабиринта с винтовыми узкими лестницами, потайными дверями, тусклым освещением и фантастической резьбой на каменной кладке стен.
Здесь было уже не до стеснительности — темновато, в полу выбоины и ямы, — и Элис шла под руку с Невиллом, озираясь по сторонам, как будто была в музее. Страшные морды скалились со стен. Сверкали полированным камнем глаза, длинные хвосты чудовищ сплетались с резными цветами, а стебли цветов вились вокруг разнообразного оружия. Преимущественно древкового — копий, алебард, вил и трезубцев.
— Это старая земля, — говорил Невилл, — осторожно, госпожа моя, не споткнитесь… Старше людей. Стены здесь еще помнят нас, фейри. Вся эта красота была когда-то на поверхности. Видите, совсем другая кладка — это оконные проемы. Когда в них светило солнце или заглядывала луна, рисунки на камне оживали, плясали и пели, рассказывали истории, страшные или веселые, охраняли покой хозяев. Теперь хозяева ушли, а те, кто остался — вот как эта лонмхи, — таятся в темноте, прячась от людей.
Фея молча скользила впереди. Платье до пола, движений не видно — тонкая тень, летит в подземных сквозняках, и перед ней раскрываются двери, раздвигаются с тихим гулом стены, расстилаются крутые лестницы.
— Пришли, — пролилось, как холодная вода в ледяную чашу, — ваш сад, брэнин.
…Это был не сад, скорее, цветник: просторная пещера, уступами спускающаяся куда-то в неразличимую тьму, не иначе, к самому центру мира. А на уступах, как на альпийских террасах — цветы. Разные. Бледные и хрупкие, какими и полагалось им быть в синеватой здешней полутьме, и яркие, сочные, с толстыми стеблями и хрусткими от избытка соков лепестками. Цветы большие и маленькие, цветущие кусты и одинокие венчики на тонких стеблях, цветы ползучие, вьющиеся, стелющиеся по земле, цветы высокие, как подсолнухи, прямые, как копья, устремленные к сводам пещеры.
— Вот, взгляните, брэнин, — в механическом голосе лонмхи появился вдруг оттенок чувства: удовольствия, даже некоторой гордости, — это Эрик Гарм. Вы, может быть, изволите вспомнить, я рассказывала вам о нем, когда вы были здесь в последний раз.
— Мальчик, которого обижали в школе? — Невилл внимательно разглядывал длинную плеть ползущего растения, сплошь усыпанного мелкими, но красивыми белыми цветками.
— Сорок лет назад он был мальчиком и его обижали в школе, — страшные глаза феи обратились к Элис. — Видите, госпожа, сколько умирающих цветов возле его корня? Это тоже люди. Плохие люди, которые были плохими детьми, и которых погубил Эрик Гарм, оказавшийся много хуже своих обидчиков. Он стал лекарем, мудрым лекарем. Возможно, вы знаете, госпожа, что на этих землях была война? Я старательно ухаживала за цветком, и во славу брэнина Эрик Гарм убил в этой войне многих, очень многих смертных. Он убивал десятками тысяч и думал, что убивает во благо. Брэнин мудр, и ему нравится, когда плохие люди творят зло, полагая, что делают добро. Много добра. Эрик — самый добрый в этом саду. Сейчас он в другой земле, далеко, за океаном, он уважаемый человек и продолжает творить добро, а с ним — его ученики: у человека, которого уважают, всегда много учеников.
