Впрочем, злоба быстро сменялась слезливым раскаянием, и он, покачиваясь, ползал на коленях, собирая только что разбросанные зеленые кустики, втыкал их в землю:
— Бедняги. Растите, чего уж, я п-понимаю, эх, все не любят Хромоножку. Все, — бессвязно бормотал он заплетающимся языком. — Вишь, повесить меня хотят, — жаловался он невесть кому. — Уйду я, не знаю куда, а уйду. Да хоть в лес. Я ж — повелитель, ха! горшок вонючий, меня не тронут. Кому я нужен такой? Хуже отшельника, хуже ведмедя, да, — плаксиво приговаривал он, снова приваливаясь к забору и ковыряя в носу перепачканным в земле пальцем.
2— Чтоб его! — зло пробормотал Питер, поглядывая из зарослей малины на развалившегося под забором Хромоножку.
— Да он же и не соображает ничего, — буркнул и сам еще хмельной Гнус.
— Видно ему оттуда все. Весь двор Гвирнусов как на ладони. Потом брякнет кому — повелители со всего Поселка сбегутся. Любят они Ай-ю-то. Одного, знать, поля ягодки. А ведь как складно получается: и Гвирнус невесть где шляется, и у соседей дома никого. Самое время. И на тебе — сидит.
— Сидит, — подтвердил Гнус. — Сейчас Вислоухий подойдет. Может, его того, к Хромоножке послать?
— Это еще зачем? — подозрительно взглянул на Гнуса Питер.
— Ну, скажет, мол, дома у него кувшинчик от женушки припрятан. А женушка на речке. Стирает. Какой же повелитель откажется? А мы тем временем раз…
— Тсс! — приложил палец к губам охотник. — Чего расшумелся?
— А могу и сам пойти, — прошептал Гнус.
— Э, нет. Знаю я тебя. У тебя вон старое еще не выветрилось. В сторонке остаться хочешь? А ну как Вислоухий не придет? И Рух? А ну как испугались? Или ты и не говорил с ними вовсе? Ну-ка посмотри мне в глаза. Врал?
— Что ты, — возмутился Гнус, — хворост они должны принести.
— Глаза, говорю, свои покажи.
— Вот, вот мои глаза, — проворчал рыболов.
— Ну и рожа, тьфу! — сплюнул, взглянув на лицо приятеля Питер. — По твоим глазам и не разберешь ничего.
— Слушай, а она и вправду того?.. А то если без хвори, так колдунья ведь…
— Того, не того. Боишься?
— Ага.
— Кого? Гвирнуса? Или эту?
— Обоих. Гвирнус кому хочешь шею свернет.
— Ну только не мне, — усмехнулся Питер.
«А у дуба-то, тогда, когда Хромоножку вешали, струхнул», — злобно подумал Гнус.
— А про Ай-ю и сам знаешь, что говорят, — сказал он вслух.
— Потому и запалим. А то говорят-то много чего, да жаль до дела не доходит. Не доходило, — усмехнулся Питер, — хворь, она многим глаза открыла. Слышал, что Илка перед смертью говорила?
— Как не слыхать? Я же потому и…
— Знаю, — обрезал Питер. — Огонь тут нужен. Мне бабка рассказывала, была в ее время колдунья, так ту в реке утопили.
— Ну?
— Утопить-то утопили, только она дней через десять снова как ни в чем не бывало…
— Это утопленница-то?
— Ну да. Потом с неделю по Поселку бродила. Зеленая вся. В тине.
— Э… — пробурчал Гнус, — таких сказок Гергамора тыщу знает.
— Гергамора врет все. А бабке врать ни к чему.
— А ты почем знаешь?
— Тсс! Шуршит, а?
Питер с Гнусом умолкли, настороженно поглядывая по сторонам. На дороге по-прежнему никого не было. Только Хромоножка Бо клевал носом у забора. Но не спал, а время от времени мотал потяжелевшей от хмеля головой и, жалко всхлипывая, бормотал:
— Уйду я! Эй! Слышит кто?!
— Слышит, слышит, — проворчал Питер, — ишь развалился. Жаль, не повесил я его тогда.
— И Ганса жаль, — пробормотал Гнус.
— Заткнись!
Оба снова умолкли, прислушиваясь, — шуршало где-то совсем рядом. Кто-то невидимый пробирался через огород Керка к дому нелюдима.
— Идут, — облегченно вздохнул Гнус. («Вчетвером оно, поди, справимся», — трусливо думал он). — Эй! Рух, дровишки принес?
3Направляясь к дому, Гвирнус невольно заглядывал в окна домов. Не пройдя и сотни шагов, он насчитал с десяток заколоченных и мрачно пробормотал себе под нос:
— Вурди меня возьми. Этак и до нас очередь дойдет.
Зажатый в кулаке кувшинчик со снадобьем приятно холодил руку. Он вдруг вспомнил совет Гергаморы — уходить из Поселка. Совсем спятила старуха. Куда ж это? В лес? Но когда встреченные им на пути рыболовы (двое, с помятыми лицами, он и имен-то их не мог вспомнить) вдруг шарахнулись от него чуть не на другой конец улицы, Гвирнус подумал, что, может, в словах старухи и есть смысл. «Свихнулись они тут все, что ли? За пять-то дней? Будто я отшельник. Или ведмедь. Последнее дело друг дружку бояться. Хворь хворью, а с таким страхом и без хвори перемрем».
Он усмехнулся, помахал тупо глазевшим на него с другого конца улицы рыболовам рукой. («Как же их звать-то?») Рыболовы торопливо отвернулись. «Плохо дело», — решил Гвирнус, ускоряя шаг.
Боль внезапно ушла, и Ай-я впала в тяжелое забытье:
— Ишь ты, вурденыша, — бормотала она во сне. Волна страха окатывала ее с головы до пят. Ей снилось, будто она протягивает ослабевшие руки к животу, но руки эти уже вовсе не руки, а отвратительные когтистые лапы оборотня, будто когти эти безжалостно рвут натянутую, как барабан, кожу, а оттуда с ревом вырывается наружу маленькое лохматое существо с красными, залитыми кровью глазками и отвратительным крысиным хвостом; будто существо это, едва родившись, поспешно спрыгивает на пол и вдруг начинает расти, сначала до размеров взрослого кролика (Ай-я облизнулась), потом Снурка, потом становится выше стола, выше хижины, выше неба, и ей, Ай-е, уже не хватает места, воздуха, сил… Снилось, что она сама уже находится в огромном вонючем, забитом непереваренными ошметками человеческих тел брюхе и пытается разорвать его, вырваться наружу, но кожа рожденного ею чудовища не что иное, как бревна, из которых сложен дом. Снилось, что она, Ай-я, хватает невесть откуда взявшийся топор и бьет изо всех сил по этой стене. Но стена не поддается, а топор вдруг оживает и, вырвавшись из рук Ай-и, вдруг разворачивается и начинает кромсать ее тело на куски…
Спал и Хромоножка Бо. Причмокивая во сне, ибо ему снилось, что он по-прежнему стоит на полке у толстухи Литы, но на этот раз он уже не горшок с подгоревшей кашей («Не умела она кашу варить, мда-с»), а заветный кувшинчик с элем. Вот настоящее дело для настоящего повелителя — если уж не хлебнуть глоточек-другой, так хотя бы чувствовать, как переливается в тебе волшебный напиток…
— Э-эх! — вздыхал во сне Хромоножка Бо, сладко потягивался, и облепившие его липкое лицо мухи взлетали, встревоженно жужжа, и снова пристраивались на повелителе, когда тот умиротворенно затихал…
