Я прищурил глаза, внутренне содрогаясь. Оставь. Это — в прошлом, в безумии, прячущемся за новой маской.
В эту ночь, пропахшую опасностью и штормовым, зимним морем, меня ждало еще одно приключение, только и всего. Вдохни его поглубже, сказал я себе, и не рыпайся, когда судьба с жестокой и саркастической улыбкой сует тебе под нос обломки твоей прежней жизни.
Ганвар внезапно очнулся, выпрямился во весь рост и гаркнул прямо в лица этим 'лезвиям ночи', как их называли на трущобном полу диалекте:
— Гоните деньги, или смерть!
И почти одновременно, с секундным опозданием, прозвучало ошеломленно и с их стороны:
— Гоните деньги, или смерть!
Шенба зашелся в беззвучном смехе, корчась на земле, куда свалился после резкого рывка своего капитана. Я остолбенел, подавившись той же фразой, и готов был свалиться вместе с карликом в приступе хохота, как вдруг Ган повернулся к нам, хитро сощурился — в лицо ему плеснул свет луны, выбелив сединой брови, — и громко заявил:
— Ничего страшного, это всего лишь эхо. Не могу понять, чего вы так испугались.
— Буа-ха-ха! — выдавил Шен, свистя носом.
А тройка молодых, неоперившихся еще бандитов решила, что мы не представляем никакой опасности, ибо безумны.
Совершенно неправильное было решение.
Хотя бы потому, что я в последнее время уделял много внимания боевой магии, и в особенности — тому, как можно убить, не оставив следов. Ну, почти.
Асурро был бы мною доволен.
Все трое рухнули на землю, как подкошенные, даже не вскрикнув. Я ринулся к собутыльникам и потащил их прочь. Я знал, что сейчас в переулке станет почти нечем дышать — запах горелого мяса и дым уже начали просачиваться сквозь рты, ища дорогу наружу через обугленные зубы.
Я сделал мысленную заметку: в следующий раз пользоваться чем-нибудь почище и поскромнее. Льдом, например.
— Ба, да ты маг! — зашипел Шенба, — самый настоящий! Дай пощупать!
— Еще не маг, я только учусь, — поскромничал я, подхватывая падающего снова капитана, — кстати: об учебе. Мне бы надо вернуться, иначе… со мной сделают даже что похуже, чем пощупают. Малыш, отведи своего друга на корабль, пусть проспится.
— Жестокость к миру, а, приятель? — булькнул со злой веселостью Ганвар, цепляясь за мой рукав. — Тебя пинают, а ты огрызаешься, да?
— Мне пора…
Я сдал кэпа на руки карлику и быстро зашагал к выходу с проулка. Вслед мне донеслось приглушенное хихиканье Шенбы, и его крик:
— Спорим, мы еще встретимся?
Только через несколько поворотов я поубавил шаг. Остановился у угла дома, впился лбом в стену. Меня пронзила дрожь.
Почему я сделал то, что сделал? Мог ведь просто напугать языками пламени в руке, или фейерверком искр из глаз. Этого было бы довольно. Что это было? Вернувшееся безумие, желающее смерти всех и вся вокруг? Или это, как выразился капитан — 'жестокость'? Моя личная, без участия моего второго 'я', загнанного в самые глубины души? Я не знал.
Ха. Зачем мне знать? Что это изменит? Пора возвращаться к мерной и скучной жизни внутри Академии, существовать за крепкими стенами снобизма и самолюбия. Нам, студентам, было велено явиться до полудня, но я пришел к осьминожьим воротам гораздо раньше, едва только рассвело.
Устало протащился в свою комнату, и обнаружил, что Пухлика до сих пор нет на месте. Пнул стопку книг около его кровати — она рассыпалась, из некоторых вылетели засушенные между страницами блеклые цветки. Гербарист, мать его. С тоскою посмотрел я на кровать, такую мягкую и манящую… Потом все-таки собрался с силами и прошествовал к сибаритскому кабинету Главы кафедры Порядка и Дисциплины. Он встретил меня недовольными глазами из-под груды шелковых подушек с кистями и тарелочек со сластями.
— Сладчайший Аффар, — я прервал его утренний кофе, но не особо этим расстроился, — скажите, а что полагается студенту за опоздание?
— Ненагляднейший Джок, — толстый чиновник раздраженно улыбнулся, вращением пальца намекая на то, что неплохо было б мне развернуться и удалиться со всем возможным почтением, — как это что? Исключение, конечно.
Хага тха унуас-са!
Я пронесся ураганом по комнатам тех студентов, которым сдал вчера на руки Мика. Ни одного из этих паскудных гуляк не было. До них мне не было дела, исключат — и демоны с ними, но вот Мик… И где он мог застрять?
Я выскочил во внутренний двор, и завертелся, как волчок, припоминая, где у нас находится башня с водяными часами. Специальный смотритель как раз вывешивал третий белый флаг на верхушке, а это значило, что настал третий час после восхода. Смахнув солнечные зайчики с глаз, я понесся обратно к воротам.
И под сенью восьминогого уродца узрел стражника, волочащего Лу Кени, оторву и обормота, пьяного до умопомрачения. Я дернул его (Кени, разумеется, а не стражника) к себе за уши, сморщился от запаха блевотины, и заорал:
— Где Пухлик? Фасмик Вальгенше? Мик?
— Ыны-наю! — скривился Лу. Мой крик, видимо, похмельно-погребальным звоном отозвался у него в ушах.
Ну ничего, голубчик, сейчас он тебя до самого копчика проберет.
— Где! Вы! Его! Оставили! Где вы были? Куда ходили? Где он?
— Арад… ная Л-л-летка!
— Что?
Стражник, с любопытством наблюдавший сию сцену, кашлянул и усмехнулся в усы:
— Сударь студент, он имеет в виду 'Развратную селедку'. Бордель в восточной части города, у рынка торговцев коврами.
Я отпустил уши Лу, и он кулем свалился на землю. Перед тем, как сбежать в город, я умоляюще прошептал стражнику:
— Придержите ворота, я приведу его. Придержите!
— Правилами это запрещено, — тут же перестал усмехаться он, — и как только вывесят полдень, я закрою ворота.
Я коротко кивнул и понесся по мощеной цветным камнем улочке вниз по склону (Академия стояла на холме), чуть ли не падая. Фокус был в том, чтобы добраться до восточной, противоположной части города за час. Плюс время на поиски там. И час — а то и полтора, учитывая пьяного товарища, — назад. Невозможно. И за эту-то невозможность я и готов был порвать Пухлика напополам. Но бег трусцой, изнуряющий вдвойне оттого, что я перепил сегодня ночью, смыл начисто все эмоции. Осталась только усталость — я влетел в селедочный бордель на последнем издыхании.
— Черт подери, — со свистом в горле заявил я 'встречающей у врат блаженства' проститутке, — я слишком стар для такого!
Девочка, разукрашенная, вся в цепочках, браслетах и шелках, недоуменно похлопала ресницами. И только тут я понял, что говорю на родном языке. Я стал, опершись рукой о притолоку; цветные бусы, свисающие на нитях с дверного проема, щекотали лицо и затылок. Сейчас, я отдышусь… сейчас.
