Василий Дубов ожидал чего угодно, но только не этого. Однако очень быстро пришел в себя:
— Вы располагаете какими-то приметами этого Василия Дубова?
— Вот девовой разговор! — одобрительно кивнул дядя Митяй. Осторожно, стараясь не помять, он извлек из кармана какую-то бумагу и, развернув, протянул ее Дубову. Это был портрет не то чернилами, не то тушью, Василия Николаевича Дубова в его первоначальном виде — то есть до того, как он изменил внешность с помощью чудо-мази. Лишь много позднее детектив сообразил, что этот портрет был перерисован с фотографии годовой давности из газеты "Вечерний Кислоярск", опубликовавшей о Дубове стаьтю.
— Возьмите этот рисунок, Савватей Пахомыч, — говорил Седой, — и не расставайтесь с ним ни на миг. Он поможет вам разыскать этого зводея и захватить его живым... Или мертвым, — многозначительно добавил дядя Митяй.
— А как лучше? — небрежно спросил Дубов, уже догадываясь, каким будет ответ.
— Вучше мертвым, — ответил Седой то, что Василий и ожидал услышать.
— Постараюсь оправдать доверие, — с чувством произнес Дубов.
— Очечество ждет от вас подвига! — патетически воскликнул дядя Митяй. — И оно хорошо запватит, особенно есьви вы исповните задание побыстрее.
— Ну как вы можете! — решительно возмутился Дубов. — Я иду на это исключительно ради любви к Государю и Отечеству, а не...
— Ну, денежки-то вам не помешают, — с хитроватой и вместе добродушной улыбочкой перебил дядя Митяй. — Мивиктриса Никодимауна мне по-тихому поведала, што вы собиваетесь пожениться, стало быть, на первое обзаведение средства понадобятся, не так ли?
— Так, — несколько упавшим голосом согласился Дубов. Предстоящая женитьба на Миликтрисе Никодимовне была для него новостью, но опровергать ее он не стал, а заговорил о другом:
— Дядя Митяй, а этого, как его, Данилу Ильича, еще не похоронили?
— Сегодня хоронят, — тяжко вздохнул дядя Митяй. — Как раз в полдень, на Старом кладбище. Жаль, сам я не смогу туда пойти, отдать посведнюю почесть этому преквасному чевовеку...
— А давайте я пойду заместо вас, — вызвался Дубов.
— Сходите, конечно, — несколько удивился Седой, — но для чего? Ведь вы даже не были с ним знакомы.
— Понимаете, я где-то слышал, что преступников часто тянет к их жертвам, — стал объяснять Дубов, — и многие именно на этом и "засыпались". А если Дубов придет на похороны, то я смогу проследить, куда он отправится потом, и вывести на чистую воду не только его, но и тех, кто с ним связан. Наверняка же он работает не один.
— А ведь верно! — согласился Седой. — Мивиктьиса Никодимауна описывала вас как способного скомороха и стихоплета, но я вижу, что из вас мог бы повучиться хороший сыскарь.
— Покорнейше благодарю, — вежливо кивнул Дубов. — И вот еще: куда мне нести голову Дубова, если, м-м-м... дело будет сделано?
— Куда нести? — чуть задумался дядя Митяй. — Сюда, пожалуй, не стоит. Ко мне домой — тем бовее. Ага, я вам сообщу одно место, где и буду ждать по ночам. — Седой что-то черкнул на обороте портрета. — Можете приходить и без "головы Дубова" — просто чтобы довожить о ходе поисков.
— Договорились! — Василий бережно сложил портрет и сунул себе за пазуху.
* * *
Серапионыч уже сидел на краешке кресла, когда в залу вошел царь Дормидонт. Доктор почтительно встал. Царь глянул на него так, будто хотел испепелить взором. Но ничего не сказал. Сел. Сам налил водки.
— Садись, эскулап. Выпьем, — глухо сказал он.
Выпили. Помолчали. И тогда царь заговорил вновь, только теперь в его голосе появилась неестественная для него горькая, долго таимая тоска:
— Я старый больной человек. Выписал бы ты мне какое лекарство, эскулап.
— Единственное лекарство, какое я могу вам предложить — это быть честным по отношению к самому себе, — деловито отвечал Серапионыч.
— Ты вместо того, чтоб о моем здоровье озаботиться, жилы мои на локоть мотаешь! — сверкнул глазами царь.
Серапионыч на это ничего не отвечал, лишь молча внимательно смотрел на Дормидонта, ожидая продолжения. И тот, не выдержав молчания, заговорил вновь.
— Чего ты от меня хочешь, эскулап? — уже срываясь на крик, вопрошал царь. Но Серапионыч продолжал хранить молчание.
Тогда царь вскочил со своего кресла и заметался по зале, бормоча себе под нос проклятия. В конце концов он подскочил к Серапионычу и ухватил его за галстук. И притянул к собственному лицу. Так близко, что, казалось, у царя три глаза вместо двух.
— Я старый человек! — тихо, но грозно заговорил он. — Я хочу спокойно дожить свои дни и предстать перед Богом!
Серапионыч слегка придушенным голосом отвечал:
— А сможете ли вы, Ваше Величество, сказать Господу, что сделали на этом свете все, что могли и что должно?
Дормидонт зарычал, как разъяренный лев. Он отбросил галстук Серапионыча, и тот столь резко опустился в кресло, что чуть не упал. Царь с проклятиями смел со стола графин и грохнул кулаком.
— Что ты хочешь от меня, эскулап? Чего добиваешься?! — с тоской и яростью выкрикнул он.
Но Серапионыч молчал, поправляя галстук. Тогда царь склонился через стол и прямо в лицо выкрикнул:
— Чего тебе от меня надобно?!
— Мне ничего не надо, — спокойно отвечал Серапионыч, — это народу надо. — Что ему надо? — снова выкрикнул Дормидонт.
— Народу, всего-навсего, нужен царь, — развел руками доктор. — Отец и заступник. Чтобы он вышел и сказал всю правду о надвигающейся опасности. Чтобы люди знали, что царь думает о них, печется о них неустанно. А не заперся в своем тереме, как говорят злые языки, и водку пьет.
Дормидонт устало осел в свое кресло. Прикрыл глаза рукой. В зале повисла тягостная тишина. Серапионыч встал, поправил еще раз галстук и двинулся к дверям. Под его ногами захрустело стекло разбитого графина, но царь даже не поднял взгляда в его сторону. Серапионыч задержался в дверях, глядя на массивную фигуру Дормидонта, застывшую в золоченом кресле. Тихо прикрыл за собой двери и пошел, улыбаясь чему-то своему, чему-то хорошему.
В коридоре Серапионыча перехватил Рыжий:
— Ну как, доктор? — с надеждой спросил он.
Серапионыч неспешно протер пенсне и водрузил на место.
— Лечение было кардинальным и нелегким, — деловито отвечал он. — Но пациент оказался человеком крепким. Так что жить будет.
Произнеся это, Серапионыч с довольной улыбкой двинулся дальше, а Рыжий так и остался стоять в недоумении. Но тут из залы раздался грозный рык, разнесшийся эхом по коридорам и лестницам:
— Рыжий! Подь сюда!
Рыжий вздрогнул, но не от неожиданности, а от удивления. Это был голос царя. Настоящего царя. Отца и заступника верноподданных своих. Царя, понимающего всю ответственность, лежащую на его плечах, и готового достойно нести это бремя во имя Народа и Отечества.
