Нередко бортни устанавливали на деревьях — чтоб грузному лесному хозяину не полакомиться дармовым медком. Бортник ловко поднимался по дереву и, прикрепив себя сыромятными ремешками к стволу, выдалбливал полость, называемую бортней. Ульи же обычно делались из деревянных колод, что нередко поднимали под самую крону, и не одну штуку, а сразу несколько.
Как-то за работой Кулиш, сынок Манилы, располосовал себе бок. Медведиха никак не могла остановить кровь — повязка тут же намокала снова. Хотели было нести отрока к Станимиру, но, на счастье Кулиша, словен как раз вернулся от воеводы и сумел заговорить рану не хуже иного знахаря, посыпав ее измельченными листьями мяты да подорожника:
«На море да на Окияне, на острове да на Буяне Седовлас стоит, рудой крови велит: „Ты, кровь-руда, стой — кладу запрет на тебя с листвой! Ты, руда-кровь, запекись — с раны не растекись!“»
С тех пор местные зауважали иноземца, благодарил и Манило. Станимир, осмотрев шрам Кулиша, похвалил словена. После памятного случая с Домовым это была вторая похвала старика за осень. Удостоиться такой чести доселе не мог никто.
Целебную траву, понятно, собирал не словен, ведь гостил в Домагоще недавно. Выручила Ольга, что знала и цветок, и корешок. Зато гость сам готовил отвары и пользовал ими себя как изнутри, так и снаружи. Черные одежды и нелюдимость прочно закрепили за молодым волхвом прозвище «Черниг». Так именовали темных кудесников, осевших в дремучих Черниговских лесах, где искали они покоя от сует обыденной жизни. Впрочем, естества своего волхвы не сторонились, и коль приходила к ним, бывало, женщина, пораженная бесплодием, но желавшая иметь дитя, никто не смел ей отказать в этом чуде, иначе гнев Черного бога непременно бы настиг такого служителя.
А с запада и юга слетались вести одна хуже другой. Разведчики сообщали о необычном оживлении в стане печенегов да о посольстве к ним киевского воеводы Бермяты. И вспоминали ратные мужи, как ярились пожарищами светлые летние ночи, как вспыхивали факелами деревни, сгорая дотла одна за другой. Но даже старики сходились во мнении: никогда еще Домагощу не угрожала столь серьезная опасность.
— Будет дело мечам! — поговаривали они. — Ждите кочевника летом! Непременно нападет!
Налетят степняки — пожгут слободы да поселки, повытопчут поля. По осени-то им уже не добраться, разве только, а зимою — верная смерть. И лишь только просохнут тропы да дороги после вешних гроз — вот тогда и явится незваный гость из степей задонских.
Несмотря на запрет отца, Ольга собралась за стены городища — сказала, что к бабке-ведунье.
— И не боишься, глупая, в такую пору по лесу бродить, — молвил Ругивлад, встретив ее на обратном пути.
— Вот еще! — возмутилась девушка. — Да я теперь и не одна! Разве не так?
Словен ощутил дрожь, опрометью пробежавшую по спине.
— Каррр! Карр! — раздалось с верхушек елей.
— Плохая примета! Ворон, хоть и живет триста лет, — это навья птица. Дурное накликает! Уйдем скорей отсюда!
— Ты иди, а я мигом догоню, — отозвался Ругивлад.
Дернув плечиками, Ольга двинулась по тропе, что вела к Домагощу. Стены уж обозначились средь паутины ветвей.
Волхв зашептал, проникая колдовским взором в лесную темень. Точно вняв его мольбе, стремительно набежавший ветерок предательски разворошил густую хвою. Но чернец и не думал улетать. Блеснул металлом клюв. Самоцветами сверкнули зоркие вороновы очи. Ругивладу почудилось, что это все те же чародейские глаза Седовласа.
— Будь ты проклят, вестник Чернобога!!! Не по мою ли душу? Никак, Хозяин должок требует? — судорожно заметались мысли.
— Каррр! Здррравствуй, паррень! Седовлас весть прррислал! Беррмята печенега ведет!
Заслышав имя тысяцкого, к которому у него был кровавый счет, Ругивлад оживился.
— Коль этот меня найдет — второго уж сам настигну! — подумал он.
— Берррегись ррруг! Берреги Ольгу! Пррроворрронишь! — каркнул и снялся чернец. Взмыл выше самых старых елей, и уж не докличешься, от чего ж ее беречь, родимую.
Напуганный этими последними словами, Ругивлад припустился за девушкой и нагнал почти у самых ворот Домагоща.
— Гляди, потеррряешь! — неслось ему вслед.
— Ну и ловок же ты ворон пугать! — рассмеялась она.
* * *
На следующий же день пророчество колдуна стало самым ужасным образом сбываться.
— Хороший у тебя клинок, Ругивлад! — похвалил Волах. — Я знаю, что говорю, ибо немало повидал на своем веку — лучшего не довелось встретить.
Не укрылось от воеводы еще и то, что владение полуторным мечом требует немалого ратного искусства, силы и выдержки. Им можно сечь — наступать, используя как секиру, и защищаться, удерживая врага на расстоянии, словно копьем. А значит, тот, кто носит такое страшное оружие многого стоит.
Мощь клинка и секиры растянута вдоль лезвия. Один верный удар — у врага нет либо руки, либо головы. Одно ловкое секущее движение — и широкая рана обескровит противника. Таким мечом можно еще и колоть, удобно перехватив длинную рукоять либо одной, либо обеими руками.
— А что, словен, не покажешь ли свое уменье? — подначивал воевода.
— Дел невпроворот! Но коль душа просит — изволь!
— Сам-то я стар на потеху, разве только всерьез! А вот молодые рвутся в бой…
— Это кто ж?
— Да радогощинские!
Ругивлад еще раз помянул Седовласа крепким словом.
Приближался срок вечевого сбора. Ольгин батюшка мог лишиться прежней власти, если б вдруг Совет родов переизбрал жупана. Хоть и правил он мудро, да на все были причины. Жупан тревожился из-за назойливых слухов о любви стольнокиевского кагана к его дочери. Местные также поговаривали промеж себя, что, кабы отдали Владимиру Ольгу, печенег прошел бы мимо. Этому слуху немало способствовал «глава всех глав» — Буревид. Раздосадованный явной неуступчивостью соседа, он и подначивал старых людей. Молодые горой стояли за правителя.
Вятичам грозил раскол, поскольку Дорох, Буревидов сын, из рода радогoщинских вятичей с юных лет засматривался на дочь Владуха, а та вроде бы не желала такого жениха. И неспроста Буревид отправил сына в Домагощ: за Владухом глаз да глаз был нужен. Теперь его отпрыск то и дело захаживал на двор жупана и строил глазки Ольге.
Владух выигрывал от этого мало. Выборы перенесли на год. Коль будущей осенью молодые сыграли бы свадебку — у него был бы случай остаться на новый срок.
Средь приближенных Дороха словен не знал никого. Вызов — показать свое воинское искусство — его не удивил. Он почуял подвох и был настороже.
