Важно, что мальчик по имени Шурф Лонли-Локли утратил даже те жалкие крохи себя, что оставил ему Безумный Рыбник, который, в свою очередь, исчез, растворился в сияющей тьме моего молчания, так толком и не успев осознать, что случилось. Тем не менее что-то от меня все-таки осталось, это существо пребывало неведомо где и как, посвятило вечность вдохам и выдохам, созерцало видения, куда менее отчетливые и внятные, чем младенческие сны, и постепенно заполняло меня. Именно этому выжившему спокойному и бесстрастному обломку меня досталось все: моя память, мое могущество и самый главный приз – возможность жить дальше, несмотря ни на что. “Так родилась моя новая личность”, – сказал бы я несколькими годами раньше. “Так я подобрал себе идеальную маску, позволяющую выжить в любых обстоятельствах и способную защитить меня от чего угодно, то есть от смерти, от жизни и от себя самого”, – говорю я теперь.
Кстати, кто именно говорит – это, конечно, тот еще вопрос. Но ответ на него, с вашего позволения, я сейчас формулировать не стану.
Личность ли, маска ли, которая возникла в результате моего пребывания в Хумгате, обязана своим рождением упорядоченному ритму дыхания. Неудивительно, что приверженность к порядку и внутренней дисциплине стала для этого существа – еще недавно я сказал бы “для меня” – не просто надежным фундаментом, но главным условием выживания. На самом деле это довольно просто объяснить и, надеюсь, понять: уж если вышло так, что тебе приходится нести огромную охапку поленьев, такую, что руками не обхватишь, следует приложить все усилия, чтобы каждое оставалось на своем месте, потому что, уронив одно полено, скорее всего, обрушишь всю гору. Или попробую иначе: “Если хаос – твоя подлинная природа, сосуд, в который он заключен, должен быть совершенным и надежно закупоренным” – так или примерно так сказал однажды по сходному поводу человек, который гораздо старше и мудрее меня.
В какой-то момент, как и предсказывал Чиффа, я понял, что могу покинуть Хумгат. Более того, в этот миг вдруг обнаружилось бесчисленное множество выходов. Кто путешествовал через Хумгат, знает: в сущности, это место – что-то вроде станции пересадки, оттуда можно попасть куда угодно, хоть в обитаемую реальность, хоть в смутный чужой сон; впрочем, как минимум двое из присутствующих сами могли бы просветить меня в этом вопросе, вместо того чтобы терпеливо выслушивать невежественный лепет новичка.
Но все эти внезапно открывшиеся возможности были для меня, так сказать, умозрительными. Прежде я бы не раздумывая, очертя голову ринулся в неведомое, а теперь даже вопрос такой передо мной не стоял. Чувство долга, одно из великого множества полезных, но обременительных приобретений, призывало меня вернуться к человеку, которому я был обязан своим рождением, и расплатиться за услугу. Не буду вас обманывать, такое будущее представлялось мне тогда весьма безрадостным, но мое мнение больше не имело значения, во всяком случае, когда оно противоречило выполнению долга.
Моей искренней готовности увидеть Чиффу оказалось достаточно. Миг спустя после того, как решение было принято, вернее, осознано, я оказался в его прихожей, устланной желтым кеттарийским ковром. Подивился про себя: какое это, оказывается, удовольствие – чувствовать опору под ногами. Следующим немыслимым наслаждением оказалась возможность видеть, обонять и осязать. Желтый цвет ковра, шершавая стена, прохлада которой изумительно контрастировала с теплым воздухом помещения, запах свежей камры и каких-то неизвестных мне заморских специй – все это стало для меня пиршеством столь восхитительным, что я позволил себе несколько секунд промедления, прежде чем постучал в дверь гостиной.
– Шустрый какой! Давай-давай, заходи, – тут же откликнулся хозяин дома. – Ужасно интересно, что с тобой стало.
И я вошел.
– Очень мило с твоей стороны так быстро вернуться. Я только и успел, что выпить кувшин камры, даже погибать от любопытства еще не начал, отложил это удовольствие на потом… – Чиффа тараторил без остановки, но я его не столько слушал, сколько разглядывал.
Сложно сказать, что именно так поразило меня – то ли сам Кеттариец, то ли тот факт, что я приобрел способность видеть, вернее, всем телом ощущать внутренний ритм всякого живого существа, попавшего в поле моего зрения. В любом случае одно другого стоило. Новый, совершенно никак не соотносящийся с моим прежним опытом способ восприятия – и какой объект для изучения сразу попался мне на глаза!
Немного позже я понял, что от новой способности куда больше страданий, чем наслаждения, – слишком уж часто объекты созерцания оказываются, мягко говоря, недостаточно совершенны, чтобы близкое знакомство с ними стало удовольствием. Но в первый раз мне, конечно, повезло.
Теперь я видел, вернее, ощущал всем телом, что за болтливостью, возбуждением, радушной физиономией гостеприимного хозяина дома и доброжелательной снисходительностью потенциального опекуна нет ни одного из перечисленных качеств. Но и обычного лукавого притворства там тоже не было – за всем этим скрывалось нечто гораздо большее, чем я мог вообразить; точнее, не “большее”, а просто совсем иное, количественные категории в данном случае совершенно неуместны.
Я был настолько ошеломлен и сбит с толку, что решил, будто в этом существе нет вообще ничего человеческого. Я имею в виду, ничего такого, что укладывалось бы в рамки моих персональных представлений о человеческом. Конечно, не следует забывать, что я был в ту пору очень молод и неопытен, соответственно, и представления мои, о чем бы ни шла речь, были весьма ограничены. Тем не менее это первое впечатление до сих пор имеет надо мной некоторую власть.
“Существо”, с которым мне предстояло иметь дело, было бесконечно спокойным, ритм его дыхания умиротворял, как шум речного течения, но я загривком чувствовал исходящую от него опасность. Невозможно было находиться рядом с Кеттарийцем и не понимать, что его природа – природа хищника. Впрочем, этот хищник не был озабочен поисками добычи, в нем не было ни алчности, ни беспокойства, ни злости; строго говоря, он вообще ничем не был озабочен, зато испытывал ко всему – происходящему и не случившемуся, вероятному и несбыточному, настоящему, прошлому, будущему, вообще ко всему – холодный, но вполне деятельный интерес. Я, помню, подумал, что он вполне мог бы разобрать Мир на части только для того, чтобы понять, как тут все устроено, а потом аккуратно собрать – при условии, что у него не появится более интересного занятия.
– Я почему-то был уверен, что ты на дюжину дней там застрянешь, – тем временем говорил Чиффа, – а то и вовсе на пару лет, в таких вопросах никогда заранее не знаешь, а ты – оп! – и готово. А тебе-то самому как показалось? Долго ты там был?
