— Благодарю. — Налитые кровью глаза Лауэншельда уперлись в бирюзового ангела. — Друг мой, прошу за стол. Если у вас, разумеется, нет другого приказа.
Ничего другого у спасителя не было. Только пиво — светлое! — и волчий голод. Бергер с чувством выполненного долга глотал холодное мясо, как оживают спасенные, он не смотрел.
— Господа, вы все еще утверждаете, что светлое пить невозможно?
— Бывают обстоятельства...
— У этих обстоятельств есть имя и фамилия.
— Господа, если вы встретите Уилера, убейте его!
— Взаимно!
— Мы не можем. Его величество подписал перемирие...
— Кто-нибудь помнит, что говорит Золотой Договор о выдаче отравителей?
— Золотой Договор околел... Ваше здоровье!
— Наше здоровье! Наше...
— Здоровье капитана... Друг мой, как ваше имя?
Незнакомый бергер, и сразу «друг»?! Лауэншельда понять можно, благодарность стирает любые преграды. Капитану сложнее. Услышать подобное от гаунау и не подавиться — для этого надо быть... бергером!
Спаситель не давился, но и не отвечал. Одно дело — доставить врагам пиво, другое — позволить за себя пить!
— Капитан, — к Реддингу вернулся не только румянец, но и смекалка, — как вас зовут?
— Норман Вестенхозе, господин полковник.
— Ба! В нашем полку служат двое Вестенхозе!
— Тезки — это к удаче... К большой удаче!
— Разыскать премьер-лейтенанта Вестенхозе. Немедленно.
— А пока за нашего гостя! Нашего сегодняшнего гостя...
— Капитан, пейте! Маркграф одобряет перемирие.
Головная боль отползает, словно туман в ущелье, тошнота уже прошла. Глупо было напиваться, но веселиться — то же, что бежать под гору, раз уж начал — попробуй остановись! Ведь знали же, что после касеры вино валит с ног, а пиво еще слабее вина.
— Самое страшное, — снял с языка мысль уже не столь похожий на выходца Сэц-Алан, — это мешать пиво с касерой!
— Просыпаться в пустыне хуже! В сухой пустыне...
— Самое страшное, — вдруг сказал Чарльз, — это ничего не мочь... Только смотреть...
— Ну так выпьем за то, чтоб мы могли! — очень серьезно произнес Лауэншельд. — Везде и всегда!
Сагранна. Бакрия
Талиг. Придда
400 год К.С. 1-й день Летних Ветров
1
«Это было печально», вернее, обидно. Впервые увидеть бакранских козлов не в летних пятнистых скалах, а скучной осенью на улочках Тронко не лучше, чем сорвать поцелуй под лестницей, когда есть соловьиный сад. Пришедший в голову образ Марселю понравился, но, увы, он совершенно не годился для дам. Виконт задумался, годятся ли для дам сами козлы. А почему бы и нет? Но девушка должна быть худощава и обязательно черноволоса. Блондинка или рыжая на козле покажется вызывающей, а шатенка слишком будничной, разве что выручат рога. Бакраны надумали раскрашивать своих красавцев, чтобы отличать десятников и сотников, но придуманное для войны часто становится модным. Пусть бакранские офицеры разъезжают на сине- и краснорогах, дамских скакунов можно и озлаторожить.
— «Это будет шикарно, ты сидишь на козле и печально и страстно улыбаешься мне...» — воспел предполагаемую наездницу Марсель и устыдился пришедшей в голову несуразицы, не только позорной, но и опасной. Сегодня рифмуешь «козле — мне», завтра наденешь белые штаны, а послезавтра изменишь любезному отечеству и не заметишь... Не заметил же он, как перепутал козла и коня. Пусть «коне — мне» по форме и пристойно, по сути оно неправильно, несправедливо и нарушает законы гостеприимства. То ли дело...
— «Это было шикарно, — тихонько пропел Валме, — ты седлала козла и звездой незакатной в моем сердце взошла...»
— Ась? — насторожился генерал Коннер, сопровождавший Рокэ с алатской границы.
— Пою, — объяснил Марсель. — От избытка чувств. Высокие горы, высокие чувства. Они требуют выхода.
— Это точно, — засмеялся Коннер. Генерал Марселю нравился, еще когда ходил в полковниках. Бывший адуан отменно знал Варасту, любил Алву, Талиг и волкодавов и являлся прямой противоположностью покойному Килеану. Был бы варастиец еще не столь доверчив! Валме никогда не отказывался от похвал, но предпочитал, чтобы хвалили именно его, а не сиропные выдумки. Это покойникам все равно, когда их обсыпают сахаром, живые должны защищаться! Марсель пытался — толку-то! Младший Шеманталь с достойным Дидериха талантом расписал похищение Ворона и вопли на бастионе, после чего к Валме прилип ярлык очумелого храбреца. Не спасла даже Рассанна. На переправе виконт честно признался, что терпеть не может паромы. Адуаны проржали над «шуткой» до самого берега. Хорошо, в горах не утонешь. В горах вообще хорошо.
Валме запрокинул голову, разглядывая дальние золотящиеся снега. Есть красота, хихикать над которой могут лишь полные бестолочи. Сагранна была прекрасна до неистовства. В таких краях и под такими небесами не захочешь, а произойдешь от барса или козла, потому что козлы на скалах — это великолепно!
— Не бакранам на них ездить можно? — не выдержал Валме.
— А как же! Они, конечно, кого попало к рогачам своим не подпустят, но кто Бакре угоден, тот и козлу хорош. Я-то сам не пробовал, не до того, а вот парни, что козлятников по-нашенски воевать учат, за два года насобачились, о-го-го!
— Я бы тоже попробовал. Если никто не восплачет...
— Вы ж при Монсеньоре, а он для бакранов поглавней их Бакны будет. О, Симон! Ты откуда?
— Так что, господин енерал! — оттарабанил незнакомый и пыльный, как десяток мельников, адуан. — Письмо до господина капитана. Срочно! От южного Прымпердора.
Папенька-прымпердор расстарался аж на восемь листов. Новостей хватало, по большей части вполне приличных, но к ним, как палач к куаферам, затесалось известие из Олларии. Балбес Окделл зарезал королеву, и Марселю Валме предстояло объявить об этом Ворону.
— Гадство! — с чувством сообщил новоявленный черный вестник сощурившемуся Коннеру.— Не у нас, в Олларии. А докладывать мне.
— А надо? Докладывать то бишь? — усомнился «енерал». — Может, обождать до осени, чего голову Монсеньору пакостями забивать? Или нет?
— Дидерих его знает! Если б мы еще не к ведьме ехали...
— Да уж, жабу их соловей! Нагадают невесть чего, а потом думай, откуда хвост вырос! А с другой стороны глянуть, так с пулей, что уже засела в заднице, хоть бы и своей, проще, чем с пулей в чужой пулелейке. А ну как в лоб или в брюхо всадят?
— Скажу, — решил Валме, высылая коня. Серебристые то ли неколючие сосны, то ли некорявые акации ловили солнце, хихикала мелкая безопасная речка, красовались на верхней тропе бакранские всадники. Поход продолжался, а женщина, которую связывали с Алвой, умерла, и как же нелепо! Влюбленный мальчишка с ножом — это как поскользнуться на упавшей сливе, но ведь поскользнулся же шлемоблещущий Касмий! Спасая честь анаксии, Иссерциал превратил сливу в выпущенную гайисскими супостатами змею, но это была слива! И это был Окделл, которого Эпинэ укладывал спать, а он вопил про свою «ковалеру»... Вопил, любил, убил... Считалка какая-то! Иссерциал со сливой, детки со считалками и поганая сказка, так и норовящая пролезть в жизнь.
