Только Йоо — что взять, ребёнок — спросила у него тихо:
— А почему это я вдруг юнгой?
— Не хочешь быть юнгой, будь фрейдой, — предложил ей Виктор на выбор.
— Фрейдой? — переспросила Йоо, скосившись на Мурку, и покачала головой: — Не-а, тогда лучше юнгой.
— Как знаешь, — пожал плечами Виктор.
Йоо расписалась. Потом подошла к Виктору вплотную, вытянулась на цыпочках и прошептала ему прямо в ухо:
— Шесть часов назад я говорила, что пойду с тобой хоть на край света. Знаешь, что с тех пор изменилось?
— Что?
— Ничего.
— Точно ничего?
— Точно.
— Что ж, ничего никогда не меняется, только это ничего почему-то не меняется всегда очень быстро, — прокомментировал Виктор, отстранился от неё аккуратно, забрал перо и поставил крестик за Дюка, а потом взглянул на свои отнюдь не золотые, но зато точные, и объявил: — Всё, господа, тютелька в тютельку. Ноль-ноль. Пора.
Осмотрел ещё раз кубик со всех сторон, трясанул его в неплотно сжатом кулаке и — Бог нам щит! — несильно швырнул на стол.
Выпала неосновательная «тройка».
И едва только кубик прекратил катиться и замер, свет в гримёрной сразу начал густеть, — густеть и распадаться на куски. На какие-то совершенные обрывки.
У Йоо от удивления округлились глаза.
Но опытные бойцы — им не впервой — были в курсе, что эти его лохмотья ещё не являются конечным продуктом распада. И то: словно подкисшее молоко при нагревании, принялся мгновеньем позже рваный свет сворачиваться в комочки. И каждый этот световой катышек, вращаясь, вытягивался и принимал затем форму миниатюрного веретена, а общее их круговое движение образовывало мощный энергетический вихрь, в центре которого золотился конус фишки.
Дуалистические веретёна фотоновых сгустков с каждым мигом ускоряли своё вращение. Тонкие световые нити-лучи, которые легко отматывались от них, стали сплетаться между собой в единое, становившееся всё более и более плотным, полотно. Вот как раз эту-то, — накрывшую Воинов растревоженного Света лёгким покрывалом, — мерцающую ткань и предстояло Виктору, сделав ход фишкой, пересечь или прорубить. Это уж в зависимости от силы поля — всегда разной — что-нибудь одно: либо пересечь, либо прорубить. Но именно так, двинув фишку, — надлежало ему прорвать единую ткань времени и пространства, открыв, тем самым, своему отряду трафик в пределы и дали иной реальности.
Каких-нибудь пару-тройку тысяч лет назад умел это делать всякий неумытый книжник, — делов-то! Сейчас же люди за ненадобностью позабыли это своё умение. И только обиходный язык, потеряв первоначальный сакральный смысл и несколько исказив, сохранил в выражениях «рубить фишку», «прорубать фишку», «сечь фишку» и «просекать фишку» память об этой немудрёном навыке.
Виктор огляделся, — все ли готовы.
Мужики те в норме. Йоо рядом, по-прежнему, — с распахнутыми от впечатлений глазами. Мурка, наоборот, глаза закрыла. Для неё это всё, конечно, трудовые будни. Насмотрелась уже тётка на подобные чудеса.
Но, в общем, все в порядке. И всё в порядке. Можно двигать.
И Виктор уверено поставил фишку на кружок номер 3 — Буряндай.
Поставил и вспомнил про пса. Оглянулся, — где он? И с удивлением, щурясь от нестерпимо ярких вспышек, увидел, что настойчивый доберман отрыл таки в куче барахла какого-то человека, — из пёстрого вороха высунулась чья-то небритая и припухшая рожа.
Виктор блякнул в сердцах, дёрнулся, но уже было поздно, — следующее мгновение окунуло его в кромешную темноту, а когда она, как негатив в ванночке с проявителем, немного посерела, он уже обнаружил себя стоящим на раздолбанном полотне ночного шоссе.
Мало того, — тёмной бесформенной грудой, с приличной крейсерской скоростью, неслась на него, слепя дальним светом, машина неразличимой марки. Во угораздило-то!
Время, чтобы отскочить в сторону, у него было. Но у тех, кто через несколько мгновений один за другим горохом сюда вслед за ним высыпет, этих секунд уже не будет.
Виктор вскинул свой «калаш» и, двинувшись по дороге навстречу машине, дал короткую очередь по её колёсам.
Автомобиль задёргался влево-вправо, а потом — как это зачастую и бывает — слишком резко взвизгнули тормозные колодки, — и из-за этой неверной реакции водилы машину, оказавшуюся старой «таблеткой», два раза развернуло, понесло по прихваченному ночными заморозками рябому асфальту и отшвырнуло к правой кромке.
Пожалуй, клюнула бы она в кювет, и чего доброго завалилась бы на бок, а может, и того хуже, на крышу бы кувыркнулась, да опёрлась она, слава яйцам, боком своим о стоящую у обочины кривую сосну.
И мотор её заглох.
И стало тихо.
— Отлично сработано, командир, — оценил реакцию Виктора Японский Городовой.
— Неплохо, Майор, — Испанский Лётчик был более скуп на похвалу.
Но Виктор и без них знал, что неиксуёво у него получилось. Нормально получилось. Чего там. Но только теперь нужно не стоять — по сторонам пялиться, а действовать. Действовать.
И он сходу начал отдавать распоряжения, которых от него ждали:
— Городовой, — проверить машину, оказать гражданским помощь. Летун, одигоний свернуть, комплект сюда, мебель — с дороги. Мурка, — вперёд, перекрыть трассу. Йоо, — назад, и то же самое, — останавливай всех предупредительным огнём. Зверь — на месте! Всё, — выполнять! Пошли-пошли! Работаем!
Воины кинулись в рассыпную. Рядом с Виктором остался только Дюк, который, впрочем, тоже не бездельничал, а, прихватив за штанину, удерживал незнакомца. Вот с ним как раз и хотел Виктор разобраться. Уж не казачок ли засланный?
Подошёл к «зайцу» вплотную и посветил в лицо фонарём — да, та самая, опухшая мятая рожа.
Чин чинарём представился:
— Майор Африка, спецназ Совета Командоров. С кем честь имею?
— Господи, где это я? — не обращая никакого внимания на слова Виктора, пытался что-то безрезультатно понять этот — среднего роста, неприметной внешности, лысоватый, да ещё, к тому же, и в сером мешковатом костюме человечек. — Где я? А? Кто вы?
— Майор Африка, командир сводного отряда Воинов Света, — ещё раз терпеливо представился Виктор. — А вот вы кто?
— Я? Я этот… — человечек напрягся, надолго задумался и, наконец, разродился: — Я Петюня. Пёртр… В смысле, — Пёрт.
— В смысле Пётр? — помог ему Виктор.
— Да, Пётр, — согласился незнакомец смущённо, видимо сам удивляясь тому обстоятельству, что вот, оказывается, как его немудрёно и незамысловато зовут. Но потом он вдруг, этот Мистер Сама Невзрачность, встрепенулся петушком, и поправился с неуместной гордостью, разя перегаром: — Косулин-Голенищев! Пётр Евграфович Косулин-Голенищев, с вашего позволения. Актёр этого… Ну… А! — театра. Этого… Либерально-Императорского… Служу, так сказать… Да… А где, кстати, Валентина?
