знать о ловушке.
— Приор, — терпеливо начал Эйлер. — Я действительно не думаю, что здесь есть какая-нибудь ловушка.
Колдун надулся.
— Ну хорошо. Еще полчаса или около того. До тех пор оставайся здесь, — сказал он Барсуку и пошел прочь.
Не глядя на Эйлера, Барсук направился к лестнице. От его шагов ступени заскрипели — те же самые, что скрипели еще тогда, когда он был ребенком. Третья. Восьмая. Двенадцатая... Получаса хватит, чтобы выполнить задуманное. Его кости ныли от недостатка сна, но не по этому он ощущал себя таким несчастным.
Он не стал бы говорить о Варте, как о близком друге. Да и вообще, как о друге. У него не было друзей. Но ребенок составлял ему забавную компанию, к тому же не был неженкой, как некоторые из учеников Айронхолла. Он зарабатывал на жизнь, будучи помощником менестреля прежде, чем многие из них прибыли в школу. Временами он был засранцем, но смерти он не заслуживал. По крайней мере теперь, когда Оуэн отказался от своих жутких намерений, смерть эта будет быстрой.
Высоко подняв фонарь, Барсук шагнул на вторую лестницу. Очень узкую.
Любым способом убить Амброза. Ни совершить это убив другого — тем более, ребенка — казалось совершенно несправедливым! Не то, чтобы Барсук собирался настаивать на спасении Варта, чтобы тот мог совершить свой самоубийственный план. Так или иначе, Варт должен умереть. Сейчас он слишком много знал. И эта мысль не радовала. Для Оуэна все замечательно. Он был солдатом и уже убивал раньше.
Лестница привела Барсука к узкому тесному пространству под самым гребнем крыши. Низкие двери вели на чердак, где в старые времена спали слуги. Но теперь в Зеве не было слуг, а новенькие занимали старые домики полевых рабочих. Эти уголки под крышами становились не только убогими спальными местами, но и убежищем для миллиардов пауков, местом для склада всякого барахла и площадкой для игр маленьких мальчиков в дождливые дни.
Дойдя до нужного места, Барсук сломал ноготь, отодвигая панель. Здесь ничего не двигали с тех пор, как последний Смейли был изгнан из своего дома. Не прошло и часа, как они, предупрежденные о том, что шериф уже в пути, спрятали свои драгоценности на этих чердаках. Хотя, конечно, здесь не было ничего, представляющего реальную ценность. Золотые тарелки и серебряные подсвечники остались на виду. Не найдя желаемой добычи люди короля наверняка прибегли бы к пыткам. Здесь же лежали лишь сентиментальные сокровища, вроде тех картин, к которым пришел Барсук. Они были сложены точно так, как во время их ухода. Никто не был менее сентиментален, чем Оуэн.
Но то, что Барсук оставил сверху, все еще было там. Потому что он никогда не рассказывал об этом, ни Оуэну, ни даже Энвин. Меч, рог и кинжал — личные сокровища, которые Кери положил в дупле. Рог и меч были обычными. Но кинжал — особенным.
Утверждения Кери, что он полноправный Принц Нифийский опирались на хлипкую байку, пьяную болтовню полубезумного деда. И не жуткого дедушки Гвина. Притязание на трон пришло именно от Энвин, потомка незаконнорожденной дочери короля, которую позабыли историки. Быть может, её придумали через много лет после её предполагаемой смерти. Никто не возлагал больших надежд на этого сомнительного предка, но она была необходима, и патриоты приняли её. Один из этих сторонников подарил Кери древний кинжал с эмблемой королевского дома Нифии — зеленым драконом, выполненным из золота и нефрита. Кери носил его до последнего вечера. До тех пор, пока не растерял гордость и последние надежды. Когда отправился выкупать мать и братьев. Это была прекрасная вещь. Слишком ценная, чтобы её потерять. Она должна быть у Оуэна. Ибо теперь уже он претендовал на звание Принца Нифийского. Барсук отложил кинжал, чтобы забрать его с собой.
Подняв верхний портрет, он долго держал перед ним мерцающий фонарь. Мыши почти не обращали на него внимания. Картина не расползлась и не потрескалась. Поскольку Эдрид предпочитал работать на деревянных дощечках, портреты были маленькие. На них были изображены головы по шею, к тому же не совсем в натуральную величину. Первым был сам художник, чьи глаза пристально смотрели в зеркало, которое он использовал. Он был молод! Конечно, Эдрид не мог быть старше, чем теперь был Барсук. Это оказалось неприятным сюрпризом. Он прислонил дощечку к стене и потянулся к следующей, не в силах вспомнить, в каком порядке расставил их двенадцать лет назад.
Вторым был сам Беван, ухмыляющийся маленький чертенок со своим серебристым локоном на лбу. Не стоит задерживаться на этом.
Третий — Анейрин. Бедный, замученный Анейрин! Даже тогда, в золотые деньки юности, еще до восстания, жизнь Анейрина не была легкой. Голоса и непредсказуемые смены настроения. Эдрид поймал некоторую часть этой агонии в опущенном взгляде и намеке на впалость щек.
Потом Ллойд, ученый, с подбородком, опущенным на испачканные чернилами пальцы. Он смотрел на что-то. Быть может — в книгу. Сам Ллойд давно вернулся к элементам, и лишь это сходство напоминало, что он когда-то существовал.
Пятым был Кери. Опять-таки, очень молодой! О, как удивительно, необыкновенно молод он был! Кери выглядел не старше выпускников Айронхолла. Быть может, когда он позировал для брата, ему было всего девятнадцать или двадцать. Но как же он великолепен! Темные кудри, падающие на лоб, линия челюсти, глаза, устремленные за невидимый смертными горизонт. Его серебряный локон был самым заметным — Кери всегда и во всем был первым. Даже Эдрид был вдохновлен на создание шедевра, рисуя эту прекрасную голову, эти сияющие глаза, эти губы, словно собиравшиеся что-то сказать.
Как молод! И как... Как что? Долгое время Барсук держал портрет, смотрел на него, посмеивался над каждой деталью, анализируя их её с помощью опыта, приобретенного за последние двенадцать лет. Отрочество — долгие и самые важные годы для многих людей. Как что? Что он увидел неожиданного? Мечтатель? Да, но он всегда знал, что Кери был мечтателем. Лидерство, конечно. Ум. Мужество. Что еще? Беспощадность? Скорее это можно было назвать честолюбием. Брат знал, что бунт выйдет боком многим людям. Он знал, что его собственные шансы еще меньше, но все-таки решил ими воспользоваться.
Нет, это еще не все. Идеализм? Барсук никогда не думал о Кери, как об идеалисте. Сам он, конечно же, им не был. Детство в нищете, жизнь чужака в Исилонде. Это стерло звездный свет из его в глаз. Годы зубрежки в Айронхолле, на пути к смертному приговору, ожесточили его еще больше. Кери же
