Шахрияру было скучно. Он и в детстве-то не слишком любил сказки, а повзрослев, и вовсе перестал находить в них удовольствие. Что за напасть, думал он, почему всемогущий Аллах не сотворил эту прекрасную женщину немой?
— Дошло до меня, о счастливый царь, что человек-паломник напился из ручья горькой воды, так как его поразила великая жажда, а потом он вернулся к старухе и сказал ей: «Дивлюсь я на тебя, о старуха, и на то, что ты пребываешь в этом месте и питаешься такой пищей и пьешь такую воду».
Шахрияр с трудом сдерживал зевоту. Интересно, думал он, где она наслушалась этой ерунды? Или сама сочиняет, на ходу? Хотел бы я знать, она когда-нибудь выдохнется? Или наоборот, только войдет во вкус? И я буду слушать эту чушь каждую ночь, до конца жизни?
— «Я слышала все это, — молвила старуха. — Скажи мне, бывают ли у вас султаны, которые судят вас и притесняют своим приговором, когда вы под их властью? А если кто-нибудь из вас согрешит, они берут ваше имущество и расточают его, а когда захотят, выгоняют вас из ваших домов и искореняют ваш род?» «Это бывает», — ответил человек.
Иногда истории Шахразады становились настолько скучными и бессвязными, что Шахрияр спрашивал себя: может, и правда пора позвать палача. Но достаточно было обернуться и увидеть, как дрожат почти невидимые капельки пота над ее верхней губой, как вдохновенно сияют испуганные глаза, как плавно движутся полные руки, — какой уж тут палач, думал Шахрияр, тут впору звать имама, чтоб жениться на этой женщине второй раз и третий, и пятый, снова и снова, тысячу раз готов я жениться на тебе, Шахразада.
Но вслух он этого, конечно, не говорил.
— Дошло до нас в преданиях, что аль-Хаджжаджу ибн Юсуфу подали однажды просьбу в которой было написано: «Бойся Аллаха и не притесняй рабов Аллаха всякими притеснениями». И когда аль-Хаджжадж прочитал эту просьбу, он поднялся на мимбар (а он был красноречив) и сказал: «О люди, Аллах великий дал мне над вами власть за ваши деяния…»
Шахразада продолжала дозволенные (а куда денешься?) речи, а Шахрияр терпеливо слушал. Он старался казаться внимательным и благодарным слушателем, не отводил глаз от рассказчицы и никогда ее не перебивал, а когда она, бледнея от волнения, спрашивала, желает ли господин узнать продолжение истории, милосердно соглашался: да-да, еще как желает, непременно, завтра же, сразу после ужина.
Он очень хотел ей понравиться.
Я улыбнулся и захлопнул книгу. Цаплин определенно пришелся мне по душе. Надо бы отыскать Короля, поблагодарить за подарок. Жаль, я не спросил ребят, какую площадь они украшают своим присутствием. Придется, значит, случайно на них наткнуться. Обычно у меня это прекрасно получается, гораздо лучше, чем заранее спланированные встречи.
Порой («слишком часто», — говорю я, содрогаясь; «слишком редко!» — орет мой внутренний голос, и, положа руку на сердце, он совершенно прав) мне снятся сны, куда более достоверные, чем так называемая явь. Вспомнить и пересказать их себе, проснувшись, никогда не удается; они, надо думать, просто не помещаются в бодрствующее сознание, идеально заточенное под повседневные нужды всеядного примата. Но в самые первые секунды после пробуждения я отчетливо чувствую, что тело мое все еще соткано из нездешнего густого, текучего, сладостного вещества. Это ощущение быстро проходит, ничего не поделаешь, сколько раз я пробовал его удержать — не получается, причем уже на уровне постановки задачи. Я сам толком не знаю, какого эффекта стараюсь добиться, внутренний голос срывается на утробное мычание: «Хочу, чтобы та-а-а-ак!» Как — «так»? Умолкает в растерянности. Я лежу на спине, лицом кверху, не в силах пошевелиться, и словно бы твердею, превращаюсь понемногу в бессмысленное человеческое существо, отлично приспособленное действовать в заданных условиях. Чем я только что был? Что при этом чувствовал? Что вообще происходило? — неведомо. В этот миг мне ясно только, что во сне было что-то очень настоящее, а теперь оно закончилось, и всё, всё.
Первые несколько секунд жизнь, сколь бы хороша она ни была на данном этапе, кажется мне кошмарным сном, из которого уже некуда проснуться. Только и остается, что выть — люто, истово, с полной самоотдачей, не издавая ни единого звука, потому что, сколько ни издавай звуков, облегчения не будет, чего ж людей пугать понапрасну.
Потом, понятно, все само проходит. Очень быстро. Раз — и как не бывало. Остается лишь едва различимое послевкусие, переполняющее меня счастьем, почти неотличимым от черной меланхолии.
После такого пробуждения мне совершенно не хотелось вставать, арендовать какой-то дурацкий автомобиль, ехать в еще более дурацкую Йиглаву, знакомиться там с паном Шнипсом, столь же дурацким, как и я сам, в этом смысле все люди равны перед лицом вечности, которой я только что нахлебался, как утопленник озерной воды.
Но дело есть дело, так что я перевел себя в режим «бодрый боевой робот», мужественно стиснул зубы и пошел их чистить. А справившись с этой ежеутренней повинностью, приступил к следующему пункту обязательной программы. Действовал безупречно, не допустил ни единого сбоя и, одолев сотню с небольшим километров, остановился на окраине живописного городка, у невысокого зеленого забора, за которым пенились цветущие вишни и звонко лаял большой лохматый пес, белый, как вишневый цвет.
На этом пасторальном фоне отлично смотрелся бы какой-нибудь круглый румяный старичок-лесовичок в широкополой соломенной шляпе, с граблями в руке и пушистым цыпленком в нагрудном кармане. Однако встретивший меня у калитки пан Иржи Шнипс оказался суровым с виду, очень старым, но подтянутым господином в ветхом пиджаке, застегнутом на все пуговицы. Загорелое морщинистое лицо, тонкие черты, бледные узкие губы, небольшие темные, как ягоды смородины, глаза. «Занятный дедушка», — говорил о нем Карл. Я бы, как ни старался, не смог подобрать менее подходящее определение. Ничего занятного в пане Шнипсе не было, разве только малый рост, но он принадлежал к редкой породе исполненных достоинства и естественной грации коротышек, в присутствии которых нормальные рослые люди начинают чувствовать себя несуразными великанами.
— Добро пожаловать, сын Карла, — без тени улыбки сказал старик.
А я вдруг подумал, что Карлсоном меня почему-то никто никогда не дразнил. Хотя, казалось бы, такая очевидная шутка, сама на язык просится.
Говорить нам с паном Иржи пришлось по-английски, щедро разбавляя заморскую речь славянскими словами. Первые пару минут мне было трудно, но потом я втянулся и даже начал получать удовольствие.
