Со старого снимка на меня смотрела хрупкая юная девчушка с необычной внешностью. Её глаза ярко блестели, она улыбалась, и что-то знакомое почудилось мне в линии её губ.
По нижней стороне снимка змеилась надпись, явно сделанная впопыхах разборчивым, явно женским почерком.
"Прости".
Тут он почуял мой взгляд и обернулся. Наши глаза встретились, и я вздрогнул от необычного сочетания. Тоска, нездоровая нежность и… ненависть.
— Кто это? — спросил я, не здороваясь, только для того, чтоб о чём-то спросить.
— Её зовут Алина. Звали, вернее. Она была лживой дрянью.
— Её звали Датонова Алина Семёновна, она — мать твоей Инги, проходила лечение в "Надежде", проблемы с костным мозгом. Потом перевелась в другой центр, где она и умерла.
Я холодно смотрел на него. Я начал кое-что понимать.
— Папа, я хотел поговорить.
— Я работаю. У меня нет времени на глупости.
— У меня тоже, так что давай говорить по делу.
Он поднял глаза. Серые, как и мои, но более водянистые и невыносимо спокойные.
С определённого возраста я перестал всецело доверять ему. Потом доверие скрылось вообще.
Теперь сильно пошатнулось уважение.
— Кажется, я догадываюсь. Так вот, её припадочная дочка винит меня в том, чего просто не было. Дрянь… Как и мать, впрочем.
— Пап, вполне вероятно, фонд закроют.
Он спокойно смотрел на меня.
— Я подарил тебе жизнь, Егор, и…
— И ошибся.
Он смотрел на меня. Внимательно, невидяще, ненавидяще. Как только что смотрел на девочку, которую звали Алиной.
Его губы дрогнули.
— Ради кого? Одумайся, дурачок. Для кого ты это делаешь?
Инга
Я спала их рук вон плохо. Мне снились лица, много лиц. Самого сна я не запомнила, но встала с больной головой и с отвращением уставилась на сереющее над городом утреннее марево.
Напрочь позабыв все нотации, распахнула окно и устроилась на подоконнике. Поджала ноги. Внизу, полускрытая в тумане, звенела высота. Свежий ветер, смешанный с неповторимыми ароматами лета, прохлады и ночного города… Прошло полгода с тех пор, как…
Как я стояла перед Сергеем Геннадиевичем, пристально глядя в фальшиво сочувствующие глаза.
— Её случай запущенный, — начала я, — и…
— Как говорят христиане, всё в руках Божьих, — отозвался сероглазый человек в белом халате, насмешливо глядя на меня.
— Поймите…
— Нет, Инга Александровна, это вы поймите. Мы были знакомы с вашей матерью, и в последнюю нашу встречу она сказала мне: "Жизнь всех людей одинаково важна". Мне ли спорить с ней теперь, спустя столько лет?
Егор
— Очнись, она — дрянь, каких надо ещё поискать! Ты предаешь меня — ради неё?! — говорил отец, всё распаляясь, — Она смела перечить мне! Слишком уж она похожа на мать!…
Инга
— Впрочем, ты похожа на неё, Инга. Ты красивая девочка.
Он скользнул вперёд, не отрывая от меня тусклого взгляда серых глаз. Его дыхание прерывалось, он подступил чуть ближе.
— Я могу спасти твою мать, — шептал он, склонившись к самому моему уху, — И денег за это не попрошу…
Наглые руки шарили по моему телу. На мгновение я застыла, но слова матери врезались в память.
— Меня это не интересует, — сказала холодно и метнулась в сторону.
— Тогда… она умрёт.
— Увидим…
Егор
— Неужели ты поверишь не мне, а этой шустрой стервочке? Брось, Егор, она такая же хитрая, как и мать. Ты же не предашь своего отца ради этой…
Инга
Я смотрела на Жанну. На Безухову Жанну Семёновну, главного секретаря фонда, любовницу Сергея Геннадиевича.
— Я многое могу рассказать о фонде, — сказала я, — Советую запомнить меня.
Егор
— Она просто маленькая шлюха, — закончил отец, — Неужели ты не веришь мне?..
Мгновение я пристально смотрел ему в глаза, а потом резко ударил в нос.
Послышался неприятный хруст, хлынула кровь.
— Нет, пап, не верю. И если услышу ещё что-то о ней, ты — пожалеешь. Посмеешь вмешаться в нашу жизнь — пожалеешь.
Я повернулся и вышел, не оглядываясь. Дверь квартиры мягко закрылась за спиной.
Инга
Она всё же умерла. Мы продали четырёхкомнатную квартиру и купили двухкомнатную в бедном районе, продали весь накопленный отцом антиквариат, для того, чтоб оплатить операцию в другой клинике.
Её сделали, но такого эффекта она не имела.
Всё же Сергей Геннадиевич был лучшим.
На похоронах я не рыдала, только успокаивала Олю, и долго искала кое-кого в толпе. Нашла.
Он подошёл и положил две белые лилии на могильную плиту. Лилии — наши с мамой любимые цветы…
— Зачем? Неужто оно того стоило? — задала вопрос.
Он молчал. Да я и не ждала ответа.
Чёртова память! Я с силой потерла лицо руками и неслышно скользнула в кухню.
Утром, когда солнце ещё даже не показало свою рыжую голову из-за горизонта, кофе стоит пить чёрным, без сахара. В такие моменты по-настоящему понимаешь этот вкус…
— Не спится?
Сестра. Вплыла, как шхуна на парусах любви. Ни минуты покоя!
— А тебе?
Она села напротив. Оля была чуть полнее, чем я, и её красота была более… женственна, что ли… Её волосы были светлее и короче подстрижены симпатичной лесенкой, глаза большие и широко открыты навстречу другим, темнее, чем мои, но куда наивней. Она была взрослым ребёнком, и иногда я завидовала ей.
— Ина, ты считаешь меня ребёнком.
Я только пожала плечами, не смея подтверждать очевидное. Оля вздохнула.
— Прошло полгода, а я так и не сказала тебе…
— Какая я бесчувственная дрянь? Ты намекала не раз.
Она обижено поджала губы, но упрямо продолжала.
— Я так и не сказала тебе спасибо.
Я ошеломлённо застыла.
— Ты выплачиваешь кредит, ты работаешь и устаешь, как собака, а мне дала возможность учиться в Институте культуры. Ты…
— Хватит, Оля. Я делаю лишь то, что должна.
— Ина, я просто… а, чтоб его! Я хочу, чтоб ты была счастлива, сестрёнка. Не бойся верить другим. Хоть иногда.
Оля давно уже вышла, а я вертела в руках чашку с безбожно остывшим кофе. И вспоминала…
На сорок дней поминки я организовывала уже из последних сил. Сестру, которая снова начала реветь, отправила домой почти сразу, а сама задержалась надолго.
В тот день, как назло, в город приехала какая-то суперпопулярная группа, и метро в очередной раз нашли повод перекрыть. Трамваи уже не ходили, и я поплелась пешком, чувствуя, как скользят на молодом снегу уставшие ноги.
А потом я застыла возле одного из фонарей, наблюдая, как свет играет со снегом. Холод прорвался в самую душу, ещё немного — и я просто упала б в снег, дрожа от беззвучных рыданий…
