Вечерело. Солнце только что пылало расплавленной медью на фарватере Андары — и вот оно падает за горы, и языки пламени, умирая, взвиваются к вершинам… Летний день догорал, и сумерки поглощали мир. А мы сидели на берегу, как старые приятели, и жарили на углях рыбу. Как ни в чём не бывало. Унтах рассказывал о своих странствиях, о своей подземной родине, о своей матушке Орвен, которую боялись и ненавидели за её мудрость. Он говорил приятно, хотелось слушать ещё, но голос его околдовывал, не говоря и сотой доли истины. Да я и не хотел той истины. Мне хватало своей.
— Я не спрашиваю, зачем ты покинул свои Пещеры, — начал было я, но Унтах перебил:
— Это мудро с твоей стороны.
— И неизвестно, что там решат на сходке. Но, как бы там ни было, я остаюсь. А ты — ты останешься, Унтах кан Орвен?
— Смотря для чего.
— Что за глупый вопрос! Цвергам чудеса показывать! У тебя неплохо выходит… Ты ведь сюда пришёл умереть. Тебя ведь не радует блеск золота. Ты идёшь на смерть.
— У тебя хорошая память, — буркнул Унтах, — на слова, сказанные не для твоих ушей.
— У меня хорошая память на хорошие слова, — возразил я. — Тот, кому ты это сказал, Эльри Бродячий Пёс, куда-то делся. Это что, какой-то условный знак? Вы знакомы?
Унтах улыбнулся.
— Да, мы знакомы — с одиночеством. И мы с ним оба знаем, что худшие мысли приходят в одиночестве, а лучшие — в уединении. Одиночество — это когда тебя изгоняют. Уединение — когда уходишь сам. Он, наверное, тоже ушёл сам.
— Ты хорошо сказал. Раньше мы, дверги, жили большими родами, и каждый был частью единого. Потом стали жить малыми семьями, и каждый был волен покинуть единое. Ныне многие живут по одному, отгородившись от единого. Ранее мы были частью земли, потом отмежевались городской стеной. И мне иногда кажется, что многие возводят такую стену в своём сердце, чтоб отгородиться от себя. Это — уединение или одиночество? Что скажешь?
Унтах покачал головой.
— Это — смерть, — произнес он твердо. — Горящий огонь неделим. Его можно умножить, но не делить.
И когда он это сказал, солнце рухнуло в пропасть за горами, последние алые отсветы померкли, и звёзды зажглись над вершинами. Сумерки породили ночь. Прохладную ночь умирающего лета. Деревья угрюмо чернели, и лишь Старый Балин сверкал кольчугой в звёздном сиянии.
— Говорят, пока стоит Балин, враг не коснется Норгарда, — сказал я. — У леса великая сила. Как полагаешь, те лофье, что вас… хм… помирили… у них есть этот огонь, о котором ты говоришь?
— Они это называют иначе. Они говорят — родник, источник. Но это одно и то же. Как ни назови — это есть во всем живом.
— А почему они стали вас разнимать?
— Спроси Старого Балина. Им показалось, что родник бьёт слишком сильно.
Вдруг Унтах вскочил и принялся затаптывать огонь. Хорошо — рыбу доели.
— Что? Что случилось?
— Тише! Не слышишь, что ли?
Я ничего не слышал.
— Подойдем ближе, только тихо.
И мы поползли, прижимаясь к земле, прячась в кустах, к великому дубу. Тот скрипел ветвями на ветру. Старик спал.
И вдруг зашумел листвой, зашуршал сучьями, пробуждаясь ото сна. Ибо настал час принимать гостей.
Они шли неслышно, словно тени. Высокие, облаченные в белое, они будто плыли над землей. Они выходили из леса по одному или по двое-трое и подходили к Старому Балину, кланяясь и открывая лица. Там были девушки и юноши, бородатые герои и седые старцы, женщины с теплыми заботливыми глазами и гордые старухи с волчьими взглядами. Последними появились трое, что прервали поединок "Под дубом".
— Это Лундар? — спросил я.
— А на кого похожи? — буркнул Унтах.
Старшая женщина обратилась к Балину, и я сперва не понял ни слова. Но почти тут же сияние озарило берег. Белый мягкий свет струился от дуба, проникая в самое сердце, и хотелось улыбаться, смеяться и кричать от радости, что под ногами растёт трава, а над головой сияют хитрые звёзды.
И мне открылась их речь.
— Приветствуем тебя, раданте, — говорила скоге, — ибо пришло время гроз, и мы, Лесной Народ, рады тебя видеть! Да не иссохнет корень твоей мощи, да не иссякнет родник твоей мудрости! Позволь сегодня петь в твою честь!
— Верно, у вас есть на этот раз более важные заботы, чем петь для такого глухого пня, — прогудел в ответ Балин, — и только скромность вашего племени не позволяет вам говорить прямо. Ну да это не беда, я все скажу сам.
Мы, раданте, деревья-хранители, сильны до тех пор, пока есть у нас жрец. Пока он жив и здоров, пока приходит, чтобы разделить с нами одиночество, раданте защищает свою землю. Недавно мой жрец повредился в рассудке от горя, что я не смог защитить его дочь. Но есть другой. И это не худший жрец, ибо в спине у него древко копья, а не каша. Хоть и страшной будет его судьба. Вам нет нужды подвергаться из-за меня опасности. Скоро тут грянет битва, и ветер с отрогов северных гор подавится пылью. Идите же, но возвращайтесь через год. Я буду ждать вас!
Лундар воздели руки и закружились в танце вокруг дуба. Зазвучала заклинательная песнь. И в ней было всё. Птичий свист и щебет, трели соловья и клёкот беркута, вой волков и шелест трепетной осины, ворчание вепря и радость родника, одиночество оленя и молитва кукушки, брачная песня тетерева и печаль аиста. То, что всегда было под боком, вдруг заиграло новыми переливами. Я был счастлив, и жалел только, что рядом нет Митрун. Я знал, что тяжесть неба покоится на кроне раданте Балина, и что я тоже несу на себе кусочек неба, тяжёлого, как одиночество. И что скоро случится побоище. И я паду замертво. Но что толку горевать об этом, если великая песнь леса звучит в сердце…
А Унтаха кан Орвен колотил жестокий озноб. Он стучал зубами и что-то бормотал, заикаясь. И мне было стыдно, что я свидетель его слабости и ничем не могу облегчить его страданий.
Лундар остановились, разомкнули руки, поклонились Балину. А потом исчезли в лесу, стали его частью. Балин снова стал похож на обычный дуб.
Теперь я знал. Знал, что влечёт меня сюда. Знал, почему слышу голоса предков, голоса из глубин седых столетий. И знал, что мир прекрасен.
— Спасибо, — молвил я шёпотом. — Спасибо тебе, Унтах кан Орвен.
Тот зашёлся страшным смехом. Смех стал кашлем. Кашель — неслышным стоном, где не было ничего, кроме отчаяния и боли.
"О прошлом всех сущих…"
…в тот год Снорри сравнялось девять зим. Тогда же он первый раз увидел смерть.
— Снорри, котёнок, не опаздывай к обеду!
— Да, мам!
И выбежал на улицу, едва не перецепившись о порог.
