Ей чудилось, будто к ней вернулась депрессия молодости — мрачного периода, наступившего после смерти матери. Она ненавидела себя за это.
На третий день она проснулась поутру, приняла три капли успокоительного, и это ей весьма помогло. Час посвятила дыхательной гимнастике, медленным глубоким вдохам-выдохам. Несколько минут смотрелась в зеркало, критически оценивая свои недостатки, слабость, эгоизм. Еще несколько минут тренировалась уверенно и спокойно улыбаться. Затем положила в сумочку золотые часы, тиканье которых ее так успокаивало, и отправилась на встречу с попечителем Хауэллом в его кабинете.
Кабинет попечителя находился в задней части дома, на третьем этаже, из окон открывался вид на сады, после нескольких десятилетий упорного труда чудом ставшие зелеными. Кабинет, белый и чистый, заливали солнечные лучи. В садах внизу дюжина безумцев с растрепанными грязными волосами неподвижно сидела у дорожек, напоминая мертвые деревья.
Сам попечитель был низкорослым темнокожим мужчиной с аккуратной черной бородкой, добродушной улыбкой и круглыми очками в золотой оправе. Когда Лив вошла, он поднялся с кресла с явным беспокойством на лице.
— Доброе утро, попечитель!
— Доктор Альверхайзен, вы уверены, что все хорошо?
— Ну, конечно! — улыбнулась она — Разумеется! Здесь так много работы, совершенно некогда терять время, не так ли? Я собираюсь начать с изучения жертв психобомб, шумовых устройств Линии. Это terra incognita — неисследованная наукой область, и именно здесь я могу принести наибольшую пользу. Мы должны сделать все возможное, вы согласны, господин попечитель?
— Свежо мыслите, доктор Альверхайзен. Рад это слышать!
В западном крыле обитали пациенты с увечьями преимущественно физическими, а в восточном — с преимущественно душевными. Жертвы психобомб находились на втором и третьем этажах восточного крыла. Лив обошла палаты вместе с попечителем и выбрала двух первых подопытных. Она открыла их дела, где они именовались Д. и Г.
«Д. — женщина двадцати с небольшим лет. Судя по бледному веснушчатому лицу с выдающимся лбом, я бы сочла ее потомком ландройских поселенцев. Зрачки неестественно расширены, что создает впечатление (видимо, ложное), будто все увиденное удивляет и интересует ее. В ней сто пятьдесят семь сантиметров роста, и она страдает от легкого ожирения, хотя физически гораздо активнее, чем это свойственно пострадавшим от бомб. Часто бегает по коридорам госпиталя или близлежащим садам, не обращая внимания на окружающих. На теле множество ушибов и царапин. Все время что-то напевает, чаще всего — песни о любви или особенно раздражающую нелепицу под названием „Милая Дэйзи“. Говорят, это сочинение кого-то из модных композиторов с Улицы Свинга в далеком Джаспере. Из-за этого доктора прозвали ее Дэйзи. На самом деле ее зовут Колла Барбер. Она — единственная дочь богатого барона Дельты, крупного мецената госпиталя. Четыре года назад, катаясь верхом вместе с юношей, случайно попала на забытое минное поле. Она снова и снова возвращается к одним и тем же песням. По моим наблюдениям, это типично для пострадавших от бомб. Большинство из них помнят только одну-две случайные фразы, несколько случайных фактов. Это можно сравнить с тем, что происходит (как я узнала из „Истории Зачада для детей“) при ракетной бомбардировке Линией древних городов: целые районы обращаются в руины, но иногда целой и невредимой остается единственная старая церквушка. В остальном ее реакции на попытки общения (слова, жесты, прикосновения) кажутся почти случайными. Тем не менее она активнее других пациентов и менее оторвана от мира. У меня есть информация о ее жизни до несчастного случая, жизни же большинства пациентов остаются для нас загадкой. Предлагаю начать курс разговорной терапии.
О возрасте Г. судить трудно, но с уверенностью можно сказать, что он уже очень стар. Это мужчина смешанных кровей, доминирует дхравийская. В нем около двух метров роста, и он чрезвычайно худ; подозревая, что персонал госпиталя совсем не кормил его, я отдала указания на этот счет, и теперь это прекратится. Когда я впервые увидела его, у него была длинная грязная белая борода, которую я отрезала. Для человека своего возраста он обладает завидным здоровьем. Возможно, полуживые пострадавшие от бомб стареют медленнее, чем мы? Как он попал в госпиталь — не ясно. Здесь он уже не меньше семи лет, и никаких записей о его прибытии сюда не велось, что вполне типично. Когда он стал жертвой бомбы, теперь определить невозможно. Говорит он нечасто, когда же это делает, произносит только искаженные, бессмысленные обрывки сказок, что заставляет меня думать, что пострадал он еще в детстве. Доктора без видимой на то причины прозвали его Генералом — возможно, за его величественную осанку, напоминающую о военной выправке, и свирепый взгляд. Не думаю, что он был офицером или даже простым солдатом. Такую же кличку доктора по разным пустяковым причинам дали по меньшей мере семи другим пациентам. (Здесь лежат четыре „барона“ и бесчисленное количество „принцесс“). Сначала мне казалось, что Г. безнадежен. Он ни на что не реагирует и почти не двигается. Но глаза у него умные и печальные. В случае, когда нам ничего не известно, нам следует это признать и довериться интуиции. Предлагаю начать курс электротерапии».
Она вывела Дэйзи-Коллу (звали ее Коллой, но было очень сложно удержаться от того, чтобы не называть ее Дэйзи) на прогулку в сад. Трава здесь пустынная, острая на ощупь, цветы — резких расцветок, помятые, пыльные, сад полон красных камней. Но девушке здесь, однако нравилось.
Осторожным движением Лив велела ей сесть.
— Хорошо на свежем воздухе, правда, Колла?
Огромные глаза девушки метнулись к полоске голубого неба меж возвышающихся стен каньона.
— Тебе нравится ездить верхом, да, Колла?
Глаза пристально посмотрели на Лив, а затем снова метнулись в сторону.
— Колла?
— Моя милая Дейзи... Если б было угодно судьбе... Написал бы я стих о твоих волосах и духах, и тогда б не страдал по тебе...
— Да, Колла. Интересно, где ты впервые услышала эту песню? Кто-то пел ее тебе? Юноша? Ты...
Дэйзи внезапно вскочила с места. Не прекращая петь, она стремглав побежала по дорожке, упала, рассекла лоб об камень — и так и лежала, вся в крови, свернувшись как ребенок, улыбаясь и продолжая петь.
К досаде Лив, за ними наблюдал доктор Хамза, который курил, прислонившись к задней стене госпиталя.
— Браво. Триумф современной науки. Что бы мы без вас делали! — съязвил он.
В западном крыле госпиталя работало несколько докторов и хирургов. Профессионалами их назвать было трудно. Почти все они были военными и относились к болезням и увечьям как к врагу, которого нужно было уничтожить или подчинить. Им нравилось, когда их называли «док» или «костоправ», и Лив никак не могла запомнить их по именам.
Граница между хирургами, стражами, носилыциками и разнорабочими была нечеткой, казалось, все зависело от того, имелась ли при себе пила у того, кто вступал на территорию госпиталя. То, что здесь не погибали люди, несомненно, заслуга Духа и его целительных сил.
В восточном крыле, где находились умалишенные, работало только двое докторов, не считая Лив. Один — мистер Блум, строго говоря, вовсе не доктор, а Улыбчивый, который то и дело досаждал пациентам: норовил всучить им брошюры, собирал кружок самосовершенствования и советовал «не вешать нос». Другим был доктор Хамза, с гордостью заявлявший о том, что учился в Университете Варситтарта в Джаспере. Лив только краем уха слышала об этом учебном заведении. Если все его выпускники были такими, как Хамза, ничего хорошего о нем она сказать не могла.
Она подозревала, что его оттуда исключили. Хамза был небритым, ленивым, нездоровым. Некоторые лекарства принимал только потому, что получал удовольствие от их эффекта. Он считал, что душа, как и тело, состоит из плоти, и придерживался простой и строгой теории психологических соответствий, согласно которой каждое душевное увечье пациента — зеркальное отражение полученной когда-то телесной раны, поэтому афазия — признак ранения челюсти, истерия конечно же результат поражения матки, а мания — почему-то — последствие ранения рук. Когда он впервые рассказал об этой теории Лив, она осторожно привела несколько очевидных контрпримеров. Этого он ей так и не простил.
