Но еще больше Мотоеси боялся, что во второй раз все повторится снова. Тогда непрочные узы, с трудом удержавшие его рассудок на месте во время премьеры, лопнут гнилой веревкой — и пенная волна безумия накроет несчастного с головой, погребая под собой без надежды на возвращение.
«Это не мастерство, это вообще не моя заслуга! — раз за разом убеждал себя молодой актер, доведенный до отчаяния и раздираемый на части собственными противоречивыми мыслями. — Просто стечение обстоятельств. Оно не повторится. А если, не приведи все будды разом, повторится, — я просто сойду с ума. Окончательно и бесповоротно».
Мотоеси не понадобилось особых усилий, чтобы убедить себя в этом. Однако возглас старого Дзэами: "Цветок его таланта наконец
распустился!" — прозвучав на пирушке по случаю премьеры, мигом покинул стены гостеприимного дома господина Сиродзаэмона. Лисой-оборотнем выбежал на волю и пошел себе гулять по Сакаи, а там — и за пределами города. В итоге Мотоеси пришлось пожинать плоды своей эфемерной славы: поучать других актеров, ездить на спектакли вместо отца, высказывать свое «просвещенное мнение»…
Нельзя сказать, чтобы такие перемены были совсем уж неприятны для молодого человека. Но всякий раз, когда он ловил себя на удовольствии от оказываемых ему знаков уважения, — следом немедленно накатывал жгучий стыд! Будто слава эта была не его, краденая, с чужого плеча; будто он обманом играл роль, предназначенную для другого…
Но больше всего приводило Мотоеси в отчаяние другое: резко изменившееся отношение к нему собственного отца. Ведь он же не заслужил, не заслужил!… И когда отец рано или поздно прозреет… старик ведь не переживет такого удара! А виноват будет в этом именно он, бездарный и тщеславный Мотоеси…
— Мы приехали, Мотоеси-сан! Прошу вас…
— …И это платье на плечах моих
О кавалере давних дней напоминает.
Оно не изменилось с той поры,
Когда обет любви нас связывал.
Пьеса, поскрипывая, как доставившая сюда Мотоеси повозка, близилась к завершению. Актер-ситэ склонился над колодезным срубом (собственно, пьеса из цикла «о женщинах» так и называлась: «Идзуцу» — «Колодезный сруб»). Полились слова финального монолога, насквозь пронизанного паутинками светлой грусти, вот-вот должен был вступить хор… Увы, целиком отдаться возвышенному настроению не получалось. Что-то все время раздражало Мотоеси, назойливой мухой жужжа на самой окраине сознания. Конечно, это всего лишь репетиция — но, в конце концов, его для того и пригласили, чтобы он сумел помочь в постановке, нашел причину: отчего пьеса до сих пор не заиграла всеми тончайшими оттенками, вложенными в нее отцом?
Финал.
Последний звук флейты медленно гаснет в стылом воздухе.
Выждав положенную паузу, юноша поднялся со своего места. Поплотнее закутался в теплый плащ (зимний холод давал о себе знать) и направился к ожидавшим его актерам.
Он шел — и чувствовал себя самозванцем. Кто он такой, чтоб поучать этих людей, каждый из которых вдесятеро талантливей, чем он сам?!
Впрочем, роль следовало доиграть до конца. Он уже свыкся с этой ролью, равно как и с тем, что всякий раз ее приходится доигрывать, переступая через себя, через осознание собственной бездарности и никчемности…
К счастью, сегодня он все-таки заметил некоторые мелочи.
Доблесть карлика — дальше плюнуть… нет, сейчас не время!… Не время…
Актер— ваки, игравший роль странствующего монаха, был хорош. Жаль, всякий раз запаздывал с выходом ровно на один удар барабанчика, внося в действие крохотный диссонанс, -на что актеру и было вежливо указано. Ну, мелкие неточности проходок — не в счет, это легко поправить буквально за день. А вот актер-ситэ… нет, он-то как раз делал все правильно, в монологах ни разу не сбился ни с ритма, ни с тональности, движения выверены — всем бы так выверять!
Мотоеси в упор смотрел на актера-ситэ, ожидавшего: что скажет сын великого Дзэами? Смотреть дольше было неприлично, но юноша все никак не мог отвести взгляд от лица того, кто мгновением раньше декламировал финальный монолог, склоняясь над колодезным срубом, заглядывая в воображаемую воду…
Холод пробрал юношу до костей.
Сырой, не зимний, даже не холод — скорее осенний озноб, когда стоишь на самом берегу реки или… над колодцем? Или это я — колодец, запертый в темнице сруба; колодец, куда заглядывает кто-то — кто? Незнакомое лицо чуть смазано из-за переливающихся на поверхности воды бликов; ожидание указаний; спокойное, вежливое безразличие; легкая заинтересованность…
Упрек вырвался сам:
— Ты не увидел своего отражения в колодце! Увидишь — сыграешь как надо!
Актер-ситэ поклонился так низко, как еще никто и никогда не кланялся Мотоеси.
— Заходи, сынок, заходи! Видишь, у нас гость!
Богатый паланкин, украшенный зелеными лентами со знакомым девизом, а также скучающих рядом во дворе вооруженных слуг — все это Мотоеси заприметил еще издалека, поэтому появление в доме господина Уэмуры не было для юноши неожиданностью. Еще в Киото господин Уэмура, сенагон Высшего Государственного совета, слыл большим поклонником театра Но и лично Дзэами Дабуцу, нередко захаживая к актерам в гости.
Или приглашая отца и старшего сына к себе.
— Да продлятся ваши годы, господин Уэмура! Благополучно ли доехали?
— Благополучно, благополучно, — усмехнулся в пышные усы Уэмура, оборотившись к вошедшему. — Мы с твоим отцом как раз говорили о «Парчовом барабане». Послушай и ты.
Мотоеси поспешно присел в углу и стал почтительно внимать рассказу сановника.
Слух о премьере новой пьесы великого Дзэами, состоявшейся вопреки злоумышлениям, быстро докатился до столицы, обрастая по дороге новыми подробностями. Воля богов! Гениальная игра молодого Мотоеси, спасшего спектакль! Провал каверзы Онъами-племянничка! Слыхали — актеришке-изменнику теперь в лицо плюнуть и то противно…
Онъами скрежетал зубами; в сердцах выгнал переманенного актера, которому отныне была прямая дорога в нищие, ибо ни в одной труппе ему больше не нашлось бы места. Но злоба завистника была бессильной: болтать и насмешничать людям не запретишь, будь ты хоть трижды любимцем сегуна!
Кстати, о сегуне. Слухи о триумфе Будды Лицедеев докатились и до него. Разумеется, вникать в интриги и перипетии, связанные с премьерой, сегун не стал: просто вызвал к себе своего любимца Онъами и приказал разыграть перед владыкой «Парчовый барабан».
Дабы он, сегун Есинори, мог взглянуть и лично оценить: так ли хороша пьеса, как о ней говорят?
Перечить своему покровителю Онъами не осмелился и, раздобыв свиток с текстом, рьяно принялся за постановку.
