Тыльной стороной руки он вытер кровь с расцарапанного подбородка, силясь понять, как могла благообразная бабушка встать после проведенного над ней обряда, да еще и переродиться в Ходящую. Ее же всего-то волк подрал!
И тут жуткая догадка осенила послушника. Наставник соврал! А он, дурак, сам-то тоже хорош! Как будто не видел, когда обмывал, что нигде по телу ран не было, кроме как на горле. Разве ж волк так может — горло разорвать и при этом остальное не тронуть, не обглодать?
Вот что теперь делать? Одно дело мертвеца зашептать, а другое — Ходящего утихомирить и путь в мир живых ему закрыть! Донатос намедни все объяснял, да разве вспомнишь теперь?! От ужаса сердце вот-вот выпрыгнет. А старуха с мыслями собраться не даст, вон, как скалится, того гляди снова ринется. Хорошо еще, что в ней сейчас прыти мало и голод не очень силен…
Но в этот миг Ходящая опровергла все эти надежды. С внезапным проворством она ринулась из угла, в котором рычала, и повисла на руке у Тамира. Острые зубы впились в предплечье. Откуда у нее только клыки-то такие прорезались и силища взялась?!
Парень взвыл и приложил повисшую у него на руке нежить об стену, раз, другой, третий. На четвертый бабка не выдержала и с визгом разжала челюсти. Нежить, не нежить, а боль чует. Вот только крови уже глотнула, сильнее стала. И тут ужас отступил. Внезапно Тамир понял, что перед ним пускай и злобная, но все же живая тварь, которую можно убить. Мало того, он знал, как ее нужно убивать. И могэто сделать.
Зажав ладонью прокусанную руку, колдун начал говорить слова заклинания.
Он так и не понял, откуда у него в груди поднялся неудержимый гнев, воскресивший в памяти нужный наговор. Заклинание недвижимости обрушилось на Ходящую, сковало по рукам и ногам, стиснуло горло, мешая рычать.
Отсечь ей голову было очень просто — схватить за косы, да пару раз взмахнуть ножом. А снова резать руку, чтобы обряд упокоения провести, Тамиру не пришлось — кровь лилась из прокушенного предплечья — хоть горстями черпай.
Донатос, зайдя поутру в холодную, пахнущую кровью и потом камеру, пнул ногой обезглавленный труп и сказал ученику:
— Рожу умой и ступай к столбу для порки. Получишь двадцать плетей за то, что простого мертвеца от перерождающегося в Ходящего не отличил. После этого пойдешь к Русте, скажешь — я просил руку залечить.
Ту порку, как и многое в его учебе, пережить Тамиру помогли только мысли об Айлише. Ее он видел, прижимаясь потным лбом к занозистому дереву столба, о ней думал, закусывая до крови губы и сдерживая крик, о ней и о том, что когда-то все это закончится. Навсегда. Как страшный сон.
Вот только он не догадывался, что закончится все гораздо раньше, а страшный сон его еще даже не начинался.
Не догадывался.
Потому что ночь ворует не один лишь сон, а наука обережника отучает не только от брезгливости. Ночь и Дар делают сердце одиноким и менее зрячим. Но об этом Тамиру никто не сказал. Данатос не славился чуткостью. А у Лашты были свои ученики.
* * *
Ветрень в этом году оправдывал свое название, потому что выдался промозглый из-за непрекращающихся ветров и дождей. Вот и нынешним утром сиверко кидался на окна, силясь оторвать деревянные ставни. Ставни с кованными петлями не поддавались, натужно поскрипывая старыми досками. А неунимающийся лиходей от злости швырял в них пригоршни ледяной мороси.
Айлиша проснулась от продирающего до костей озноба. Отчаянно хотелось согреться, но очаг давно прогорел, ветер выдул весь жар, да так что пол покрылся пеплом.
Можно было, конечно, пойти в мыльню к Нурлисе и постоять у жарко натопленной печи, но для этого следовало вылезти из-под тонкого одеяла, натянуть холодную волглую одежу и по студеным коридорам спускаться вниз, в подвалы. А это казалось просто невозможным.
Вот уже несколько дней юная целительница чувствовала себя разбитой и слабой. Будто какой упырь вытягивал из нее все соки. Натянув повыше тощее одеяло, девушка свернулась клубочком, пытаясь сохранить тепло. До слез в этот миг захотелось оказаться в кольце родных рук, прижаться щекой к груди Тамира, закрыть глаза и уснуть… Но Айлишу, едва рассветало, в Башне целителей ждала Майрико. А молодой колдун третью ночь к ряду пропадал в подвалах Цитадели, учась поднимать мертвых.
Как же редки стали их встречи! А Велеш сказал, что по весне Тамир и вовсе поедет с Донатосом проверять погосты и вернется, дай Боги, к урожайнику. До весны еще было очень-очень долго, не сердце заходилось уже ныне.
Что ж за судьбу-то такую лихую боги им отмерили?! Ни повидаться, ни рядом побыть! Даже видятся украдкой, словно зверье дикое хоронясь по темным углам… Хотя, что светлых Хранителей гневить. Через несколько седмиц, как Тамир получил серую одежу, расселили их всех по разным углам Цитадели, выделив каждому крохотную коморку во владение. До этого же — стыдно вспоминать! — просили, краснея и смущаясь, Лесану оставить их одних. И та, не осуждая, прихватив скопом все три накидки, уходила в Северную башню и устраивалась там на старом сундуке в холоде и темноте, а потом разбитая шла поутру на урок к Клесху, получать очередные плюхи.
От этих воспоминаний пожаром вспыхнули щеки. Правду говорят: влюбленные ничего не замечают и живут только собой. Как же она — целительница — не видела, что подруга под вечер возвращается еле живая. Ни взглядом, ни словом, ни разу Лесана не показала, как надоели ей тайные свидания двух влюбленных, не попрекнула, не заупрямилась, требуя дать ей выспаться в тепле. Надо бы пойти к ней извиниться, но сил нет…
И на душе муторно. Сердце болит от тоски, что впереди долгая разлука с Тамиром, долгое-долгое лето без него. Самая сладкая, самая теплая пора, а тот, кто ей дорог, будет месить дорожную грязь и пыль, переезжая от погоста к погосту, от веси к веси…
Потому уже сейчас хотелось смотреть и смотреть на него, чтоб до сладкой дрожи запомнить каждую черточку любимого лица — прямые темные брови, резко проступившие скулы, болезненно-бледную кожу. Веснушки на переносице давно побледнели и почти выцвели — в подвалах солнца нет, не золотит оно кожу, оттого-то выучеников колдунов узнаешь за версту — все они белые, тощие, с ввалившимися глазами.
Не раз подступалась юная целительница к Тамиру, спрашивая, отчего он плохо ест, отчего отказывается идти в трапезную, но парень в ответ только головой качал: «Не хочу. Ты мне хлеба принеси…» Айлиша тревожилась, думая, что он захворал, но потом заметила, что юные выучи креффов-колдунов стали редкими гостями на общих трапезах. Видать, так уставали в подвалах, что ни до чего было. А, может, их там кормили, чтобы не отрываться от уроков… Наивная девушка утешалась, убеждая себя, что Тамир осунулся от непосильной учебы и недосыпа. О том, что он ест только хлеб, который она ему приносит — в голову лекарке не приходило.
