Но ничего в той стороне он в ту минуту не разглядел. Только кое-что проинтуичил. Внутренним своим глазом. Тем самым — прозорливым. Прозапасным.
А этими же двумя, которые в такое время, когда ночь не при луне, а луна не при делах, на то только и годны, чтобы, согласно русской народной поговорке, подвергнуться за ненадобностью выкалыванию, — ничего.
В ночной непроглядной мути, восток сейчас был для этих примитивных смотрелок только тем, чем и должен был быть он в мути непроглядной ночной одной из четырёх сторон тьмы.
И в этой тьме вообще, Виктор не увидел ничего кроме тьмы в себе. То и почуял. О том и сказ.
И вспомнился ему тогда один из самых его тревожных чёхов — северной страны хайку:
вновь солнце зашло
а взойдёт ли — конечно
уверен глупец
Это глупец во всём всегда везде уверен. Виктор же, богу акбар, отродясь ни в чём уверен не был. Даже в себе. И в себе — особенно.
Тем и спасался.
Мягко говоря.
Мысли ну никак не могли быть длиннее лучей дальнего света.
Мысли обрывались на границе отвоёванной прыгающим светом полосы.
А за этой самой перепаханной лучами нейтральной серостью, ночная дорога была темна.
По настоящему темна. По взрослому.
И там, в этой тёмной зоне, пряталось от фар до поры до времени пугливое будущее.
Будущее, было неясно.
Ночная дорога была темна…
Это так. Ночная дорога была тем…
Ну и пусть была она темна. И пусть была она ночной. Но зато она была дорогой.
Не сказать, чтоб весело, неслась где раздолбанная, а где ничего так, взлётная эта тягомотина по этим американским, которые русские, горкам. Скакала — перекати-поле — перевали-гору — роллинг — туды их мать! — стоунз в направлении обещавшего быть мутным рассвета. Обещавшего быть мутным, но обещавшего быть, — обещавшим случиться там, на невидимом пока месте разреза ночидня.
Впрочем, дорога была лишь частью родной вселенской кромешности. Всё остальное пространство, видимое сквозь обстрелянное подколёсным щебнем — в нескольких местах до паутин — стекло, плотно, под завязку, заполняли неподвижные свинцовые облака, в низинах — вперемешку с просроченной сгущёнкой тумана. И ещё — что-то бесконечно тёмное по сторонам. Наверное, лес. Наверное… Да никаких сомнений! Тайга. И — ёханый бабай! — тут сразу мысль из под колёс: как это Гитлер-то Россию загибать собирался, когда б даже и Москву взял с перепугу, если она, Россия, и есть сплошная вот эта вот тайга. На пятачке белорусского полесья мужички три года партизанили-шалили не справилась с ними хвалёная эсэс. Обломилась. А Сибирь, та сто пять Германий проглотила бы на раз и не поморщилась. Сплошная тайга. Не море океан. И горы волнами. Девятым валом. И никаких дорог. Кроме этой. Да и та…
Кстати о дорогах.
Виктор, когда машина в сто первый скакнула козликом на очередной выбоине, не выдержал, чертыхнулся и обратился мысленно о наболевшем к кому-то, ему только одному известному: «Не, ну, слушай, кто так дороги-то мостит? А? Такие, блин, дороги понапридумывал! Такие… Вот помнишь в той же самой Германии… Дороги. Помнишь? Ну вот. А чего ж тогда! Все печёнки-селезёнки поотшибал нафиг. Мог бы подсуетиться, мог бы двумя абзацами выше обронить ненароком, что, дескать, летом на этом участке трассы, по всему видать, ремонт производился. Силами комплексной бригады ДСУ-18. И всё такое. Мог бы? Не чужой же человек… Мог бы. Мог. Тебе мелочь, а нам мы как полегчало.
Но это ещё ладно, это ещё всё как-то пережить можно, но вот кто ж так пишет? А? Это… Это… Вааще! Послушай, так же нельзя. Дорога у тебя — лишь часть, понимаешь, вселенской кромешности. Неподвижные свинцовые облака с чего-то там у тебя вдруг на асфальт попадали. И сгущёнка тумана у тебя зачем-то прогорклая. Где ты, вообще, здесь туман-то увидел? Ну и это перетерпеть можно. Авторский, так сказать, домысел. А вот стиль! Ну что за убогий такой стиль? А? Что это за дела такие, ей богу?! Нет, так не пойдёт! Эй, ты, слышишь! Слог твой, доложу я тебе, неряшлив. Лексикон беден. В итоге что? В итоге — бред. И я сам у тебя в итоге выхожу каким-то просто солдатиком оловянным. Стеклянным. Деревянным. Исключительным…»
Обратился он так не понятно к кому, а едва сошла на многоточие его тирада, через секунду-другую прямо над полотном дороги на чёрном экране ночи загорелись вдруг ему в ответ такие вот огненные словеса: «Мне-то со стороны, наверное, лучше видно, какой ты есть на самом деле».
«Видно ему! — ахнул про себя, увидев о себе, Виктор и кулаком тёмному небу погрозил: — Ну, подожди индюк надутый! Дождёшься! Покажу я тебе, как дрянь всякую обо мне писать!»
Только на небе тут же вновь ему в ответ спокойно так огненной кириллицей титры бегущей строкой пошли: «Никому не дано писать так, чтоб всякая его строка могла быть вменена в качестве цитаты. Конец цитаты».
И Виктор, прочитав такое, вмазал от злости по панели. Так стуканул, что раскрылась ненадёжная дверка приспособленного снизу бардачка. И посыпалась из него ворохом, всякой мелочью и безделицей, чужая незнакомая жизнь.
Сидящий за рулём Испанский Лётчик покосился на Виктора удивлённо. Но Виктор мотнул головой, мол, ничего, всё, мол, нормально, и стал артефакты с пола подбирать, да назад засовывать. Подбирать и засовывать. Подбирать и засовывать. Подбирать и… А там и отпустило.
А тут и перевалы-сопки как раз одним чохом кончились. И съехали в чудесную долину. В Тункинскую. В долину-равнину гладкую, степенную, горами Саянскими с двух сторон изящно обрамлённую, травами-муравами по все горизонты заросшую, табунами звёздными аргамаков затоптанную.
И места вокруг замерещились заповедные, безлюдные, для посадок неопознанных объектов весьма пригодные.
И дорога пошла менее тошнотворная. И до Буряндая осталось километров тридцать. Двадцать минут, не более, на крейсерской скорости.
И оглянулся тогда Виктор назад, в салон, — посмотреть, как там его команда себя под конец пути чувствует. Как дорогу перенесла.
Перенесла нормально.
Актёр спал на самом дальнем сиденье. Серовато-бледное лицо его было расслаблено и напоминало в тусклом свете, исходящего от стянутого изолентой плафона, посмертную маску. Долгих лет ему и здоровья.
Йоо тоже дрыхла, завалившись на плечо идейно близкого ей Японского Городового.
Похоже на то было, что взял над ней китаец добровольное шефство. Во всяком случае, именно он подвязался таскать её огромную сумку со всеми этими самурайскими делами: мечами, звёздами, цепями и прочей героической лабудой. А ведь помимо всех этих причиндалов девчонка в сумку ещё и многорукого «железного болвана» своего засунула. Что сумку тоже, конечно, не облегчило. «Железный болван» — это, кто не знает, такая длинная увесистая — килограммов на десять, пожалуй, не меньше — железяка, к которой обрезки труб водопроводных со всех сторон приварены. На этой раскоряке Йоо блоки отрабатывала. Виктор это давеча видел. Страшное, надо сказать, зрелище. Плотью-то да по металлу. Но, как говорил Суворов Жукову, а тот — прапорщику Ковальчуку, чем тяжелее в учении, тем оно в бою сподручней будет. Так оно и есть. Кто бы спорил.
