Глядя на его унылую морду, Конан невольно представил себе этого огромного зверя в такой нелепой позе — и расхохотался.
— Да уж, страшное оружие! Но ведь даже если тебя поймают и уведут на край света, то все равно не смогут с тобой ничего сделать! Разве что усыпят.
— «Ничего»! — возмущенно передразнил его дракон. — Ничего! По-твоему, пятьдесят лет в золотой клетке — это ничего? Ладно, Сет с ней, с клеткой, но ведь они еще и заставляли меня воевать! Ты сокрушаешься, что я потопил тот корабль, а я тебе на это могу сказать, что все потопленные мною корабли — это капля в том море крови, что я пролил за эти пятьдесят лет. Я убивал, убивал и убивал, не зная ни отдыха, ни покоя. Император распустил армию, потому что достаточно было вывести на поле битвы меня — и битва могла считаться выигранной. Ты полагаешь, приятно быть игрушкой в чужих руках? Да еще в таких кровожадных?
На это Конан мог возразить, что дракон и сам был не прочь заполучить себе как можно больше интересных игрушек — ту же Раину, например, — но промолчал. Так вот почему дракон спрашивал, не обучен ли Конан игре на флейте! Пятьдесят лет в клетке и выходить только на бои! Да, раз такое испробовав, станешь осторожен. Конан сам не раз попадался в такую клетку: был он гладиатором и в Халore, столице Гипербореи, и в Хаббе. Он знал, что такое однообразие дней за решеткой, знал и чувство ненависти к самому себе, с которым выходишь на арену выпустить кому-нибудь кишки на потеху публике.
Как видно, дракон умел слышать и настроения, потому что вдруг вылез из воды, встряхнулся и потянулся, как огромная кошка. Свившись в огромное кольцо вокруг костра, он лег на песок и сказал ворчливо:
— Ложись-ка поспи. До открытия лавок на базаре еще далеко. Спи, а я посторожу тебя. Завтра нам многое еще нужно сделать, прежде чем отправляться через всю Камбую к Вендийскому морю.
Нинбо оказался вполне сносным городом, не слишком большим, но оживленным и веселым. В гавани его межстовесельных торговых судов сновали сотни вертких джонок, маленьких лодочек с косыми желтыми или оранжевыми парусами, шумный торг шел прямо у причалов.
Здесь сходились караванные пути и моря, и суши, а потому большую часть города занимал базар. Он начинался сразу у порта, а кончался чуть ли не у самых городских ворот, отмечающих три большие дороги: южную, в Камбую, северную, к столице Кхитая, и западную — вглубь полуострова, через Камбую и Уттару, к Вендийскому морю. Центр базара отмечала большая площадь, где за невысокими стенами из фарфоровых кирпичей, крытыми красной деревянной галереей, возвышался дом, а вернее — дворец градоправителя.
От площади, расходясь лучами, шли бесконечные торговые ряды: один только шелковый ряд тянулся на два полета стрелы, немногим уступал ему ювелирный, оружейный, фарфоровый, обувной и другие ряды, что же до скотного двора и конской площади, то на них искусный зодчий мог бы возвести по небольшому дворцу. На всем этом пространстве клубилась, кипела и теснилась многоголосая и разноязыкая толпа. Конану и его спутнику то и дело приходилось протискиваться боком.
«Нин-бо-дао» по-кхитайски означало «перекресток», и город полностью соответствовал своему наименованию. На его базаре можно было встретить вендийца с пряностями или массивными украшениями из золота и драгоценных камней такой величины и чистоты, что блеск их был виден за два квартала; были здесь и туранцы с коврами, радующими взор сложным и искусным рисунком, с драгоценными шалями и полосатыми тканями, не льняными и не шелковыми, но столь тонкими, что весь кусок можно было продернуть в золотое кольцо.
Иранистанцы привозили сюда лошадей: тонконогих, нервно вздрагивающих и прядающих ушами жеребцов с злобным взглядом и еще более злобным норовом, и изящных, серых в яблоко кобыл, грациозно склоняющих длинные шеи. Но более всего, конечно, было здесь торговцев из Кхитая и Камбуи, а Жемчужный Сад, как гордо именовались восемь лавок, стоящие особняком в Ювелирном ряду, считался по праву достопримечательностью всего побережья. Сюда свозились не только жемчуг и кораллы с Отмелей, но и прочие диковинки моря, вроде засушенной рыбы-ежа или Слез Земли, как называли здесь янтарь, редкий в этих краях и потому ценившийся не менее жемчуга.
Многоопытный посетитель базаров и торговых рядов, Конан с восхищением и любопытством пробирался среди палаток, лавок, а то и просто плетеных циновок с разложенным на них добром. Дракон, сохраняя на лице замкнутое и высокомерное выражение, следовал за ним.
Киммериец начал со штанов и сапог, и то, и другое купив у туранцев, ибо за все свои странствия, пожалуй, только в Зингаре покупал сапоги лучше самаррских. Здесь в таких, на невысоком каблуке, с чуть загнутым носком, с мягким, обтягивающим ногу голенищем, красовалась вся городская стража. За сапогами и штанами последовала рубаха и кожаная куртка с проклепанными медными бляхами плечами — самая большая, какая нашлась у изумленного торговца.
Но, как ни искал Конан, во всем оружейном ряду не нашлось ни одной кольчуги или панциря, кроме двух или трех вендийских — но те оказались малы на огромную фигуру варвара. Зато нашелся меч: прямой, длинный, из голубой кхитайской стали, которая, как известно, рубит железо с той же легкостью, что обычный топор — дерево.
Конан не поскупился и отдал за меч половину того золота, что было у них с собой, услышав при этом за спиной презрительное фырканье дракона.
— Зачем тебе меч, да еще за такие деньги? — негромко спросил мнимый старец, когда они отошли от лавки. — Я убью троих, пока ты будешь замахиваться.
— Во-первых, многомудрый мой Ши Чхан, я не привык в своих странствиях дожидаться, пока кто-то поубивает за меня всех моих врагов, — усмехаясь, ответил Конан. — Во-вторых, этот меч сохранит нас от лишних расспросов и неприятностей со стороны тех, кто не ведает об истинном твоем обличье. В-третьих, бирюзовая шкура, не позже чем через десять дней я намерен избавиться от твоего общества — и кто тогда защитит меня на дорогах, а?
— Разве что, в-третьих, — проворчал дракон в ответ на эту отповедь. — Я, знаешь ли, тоже не в восторге от твоей физиономии. Десять дней, пожалуй, даже многовато. Куда тебе угодно теперь?
— Нам осталась только пара лошадей и запас еды. Что ты морщишься?
Дракон, как предписывала роль ученого старца, семенил рядом с огромным киммерийцем, сунув в просторные рукава маленькие ладони. Облик его был неотличим от человеческого, и лишь по ярко-желтым глазам можно было догадаться, что он — оборотень. И все же, когда он кривил рот или усмехался, Конан постоянно ловил себя на мысли, что дракон не разжимает губ, боясь, как бы все не увидели его огромных, в два пальца, острых клыков.
