Когда число достигло шести миллионов, люди начали уходить. Они устали ждать, а Марш все сидела на полу, разглядывая случайные лица зрителей и думала, какую чушь она сейчас сделает.
Не нужно рассказывать.
Не нужно.
И какая кровь на лице — горячая — какая рукоятка ножа — липкая — и что за чувства рвутся из-под благостного эйфоринового отупения — тоска, такая беспроглядная тоска, а страха совсем нет, страх придет потом — не нужно рассказывать.
— Люди хотят зрелищ, — глухо сказала она. — Людям так скучно, Леопольд. Они любят настоящие вещи и настоящие поступки, а я… узнала, чего они хотят, посмотрела им в лица, и теперь совсем… совсем не могу понять, почему я должна быть хорошим человеком. У меня и раньше-то не получалось.
Нужно было соврать. Нужно было сказать, что она нажралась эйфоринов и захотела внимания, или что ей не хватало рейтинга на какую-нибудь чушь, а она нажралась эйфоринов и чушь показалась очень важной, или сказать, что ее заставили, что она влюбилась в какого-нибудь держателя экстремальных конвентов.
Вот ведь дура.
— Ты сама это сделала? — деловито спросил Леопольд, заставляя ее снова разжать пальцы и Марш вдруг представила, как он включает камеры для записи сеанса.
Только здесь никаких камер не было. И сеансов больше не будет никогда.
Она кивнула.
— Тебе сделали запись в карточке?
— Нет…
Марш мотнула головой, чтобы вытряхнуть воспоминание о том, как проснулась на полу под погасшими камерами, и начала судорожно заедать новой порцией эйфоринов пробудившийся ужас и набросившуюся боль.
А руки больше не были скользкими.
— Почему? — равнодушно спросил Леопольд.
— Ничто добровольное не может быть незаконно, — хрипло ответила она. — Это только на изготовление нелегальных эйфоринов не распространяется, и еще на другие вещи, которые не нравятся карабинерам. До того, что мы вырезаем себе глаза, никому дела нет.
— Вот поэтому я и закрыл практику, — голос Леопольда надломился, и из-под ледяной корки профессионального допроса пробились усталость и горечь.
— Вы закрыли практику потому что я… — начала Марш, со стуком поставив на тонкую столешницу полную чашку. — Я…
— Что «ты»? — с интересом спросил Леопольд. — Что «ты», Марш?
Она зябко повела плечами и безжалостно смяла в ладони отглаженные лацканы пиджака. Болела? Чуть не вылетела в окно, собрав в себя все осколки, до каких дотянулась?
— Тебе должны были сделать отметку в карточке, — тихо начал он, поглаживая кончиками пальцев край слова, будто рисовал на нем правильные пути, по которым никто не пошел. — Взять под наблюдение тебя и твои саморазрушительные наклонности. И не позволить тебе заниматься… — он провел ладонью по лицу. — Да ты ведь чудом себя не убила! Прости меня, Марш. Мне действительно очень жаль.
А Марш внезапно подумала, что Леопольд больше ее не лечит, но это не значит, что он забыл, какая она на самом деле. И она с облегчением сползла с пуфа на пол и наконец-то разрыдалась, уткнувшись носом в колени.
По-настоящему, больше не сдерживаясь и не заботясь о макияже.
Ей хотелось плакать о том, что она рассказала Леопольду про эфир, еще и призналась, что сделала это ради него. О том, что он живет в доме с неработающими батареями и носит явно оставшийся от прошлой жизни потрепанный халат. Еще хотелось плакать о том, что она устроила глупую акцию с поджогами, которая ни ей, ни Леопольду не нужна, о том, что вообще все получилось глупо и бестолково. Но она плакала — впервые за много лет — только о себе.
Ей было мучительно, раздирающе жалко себя. Леопольд действительно был мудрым и сумел устроиться даже в таких условиях. Достать обогреватель, расписать изнанку столешницы. А она все эти годы собачилась с соседями и калечила себя злостью и фруктовыми ножами.
Ну что за дура.
Сумасшедшая, ничтожная дура.
И Гершелл. Паршивый, подлый, эгоистичный мудак — вот о чем Марш не подумала тогда и не додумалась за все эти годы. Гершелл ведь явно не хотел дальше держать ее в центре, она же могла прямо там начать искать способ повысить рейтинг. Он не просто хотел не дать ей выступить на выпускном эфире, он вообще не хотел держать ее в центре дальше. Но пообещал Леопольду, что ее долечат.
И слова не сдержал. Не мог сдержать — и она, и Леопольд, и Рихард прекрасно знали, что еще никому не помогало растянутое на многие месяцы «Не грусти, все будет хорошо!», подкрепленное раскрасками, медитациями и беседами с табуретками. Но он и не пытался — ее выставили из центра вскоре после того, как Леопольд ушел, закрыв ее профили и исключив из списка выпускников. У нее осталась безликая запись в карте «проходила лечение».
Дрожь нарастала, ее было так много, и ее совсем некуда стало девать.
Ничего не будет хорошо. Уже никогда не будет, и поэтому Марш плакала, а Леопольд не мешал ей, только сидел рядом и гладил по плечу.
И от этого было еще больнее.
— Знаешь, откуда у меня обогреватель? — тихо спросил он, когда она смогла его услышать.
— Нет…
— Мне принесли соседи. Здесь люди… умеют доставать вещи, которых у них не должно быть.
— И содрали половину того, что вы накопили?
— У меня не взяли денег, Марш.
Это была, наверное, очень важная мысль. Она брезжила, пыталась зацепиться и показать, какая она правильная и красивая, но все время соскальзывала со злости и жалости к себе.
— Я помогаю людям, которые здесь живут. К сожалению, мне больше не кажется, что я могу спасти всех. Но стоило перестать пытаться — и оказалось, что «хоть кого-то» — это тоже немало.
— У вас же нет лицензии, — всхлипнула она. Попыталась встать, но голова закружилась, и Марш осталась сидеть. Хотелось положить голову ему на колени, как там, на записи интервью, но она не решилась.
Все-таки у реальности были свои границы.
— Не всем нужна отметка в профиле, ты сама знаешь. Мне принесли обогреватель, потому что я понятия не имею, где искать подпольных торговцев, а еще мне сказали, что таким, как я лучше их вообще не находить.
— Вот уж правда, — мрачно усмехнулась Марш.
— А девушка из соседнего крыла научила меня рисовать, — улыбнулся он. — В «Саду» были не так уж и неправы, иногда творчество действительно помогает отвлечься.
— Красиво получилось, — завороженно прошептала она. — А я не умею ничего красивого… создавать.
А может, умеет?
Паучков с серебристыми лапками и синими телами. А еще огонь — огонь это очень красиво, так красиво, если подумать.
— Неправда.
Он протянул руку, и Марш, прежде чем успела понять, что делает, ткнулась лбом в его теплую ладонь. Как кошка — та, что жила у них в коридоре и иногда приходила к Марш спать. Настоящая, живая кошка. Не лабор в синтетической шубке, подходящий для жизни в комнате.
— Неправда, — тихо повторила она. — Неправда…
Глава 10. И цветы прорастут
Утро никак не наступало. Рихард так не нервничал даже в молодости, при сдаче первых крупных проектов. Он не помнил ни одной ночи, которая тянулась бы так бесконечно долго, застревая в горле и порах. Воздух был сухим и холодным, и его не хватало. Утро уже совсем скоро, да, наверное скоро — нет, еще целых пять часов. Поздно спать или еще нет? Какая разница, все равно уснуть не удастся.
Что если.
Что если что-то пойдет не так?
Он не мог представить, что может случиться. Серия эфиров, последний отчет, и «Сад», взрывы вокруг него, его пациенты и врачи — все они перестанут быть его проблемой.
Алкоголь и концентраты уже не проталкивали в голову эти успокаивающие мысли, а паранойя вдруг перестала приносить хоть малейшее удовольствие.
Наконец он не выдержал. Встал, долго умывал лицо то горячей, то холодной водой, а потом тщательно соскабливал почти невидимую седую щетину перед запотевшим зеркалом. Отбеливающие полоски на зубах начинали неприятно печь — это означало, что их нужно снять, иначе ближайшие сутки он сможет пить только теплую воду, но Рихард продержал их на целую минуту дольше. Пускай, вечером можно будет надеть такие же, но с фтором, а сегодня ему нужна плакатная улыбка.
